Невозможно уловить суть сложной динамики диаспорического письма с помощью какой-либо одной оптики, одного типа критического инструментария. Предельно ясно лишь одно – история архипелага русской диаспоры не укладывается в рамки линейного развития. Между Николаем Тургеневым, чья фигура обозначает в нашей книге точку отсчета, и ныне здравствующим Шамшадом Абдуллаевым на другом конце временной дуги мы выявили разнонаправленные векторы выражения русской идентичности и диаспорической субъектности внутри и вне национальных и транснациональных контекстов, а также между ними. «Легкость» диаспорического бытия почти всегда уравновешивается значительной «тяжестью», даже если выбор между двумя этими модусами самоидентификации все более определяется личными предпочтениями.
Сто лет назад, когда около двух миллионов россиян вынуждены были эмигрировать, диаспорические сообщества возникли в силу исторической необходимости. Диаспора знаменовала собой прибежище, новые вызовы и новые возможности, оппозицию тоталитарному советскому режиму, а также свободу высказывания, невозможную на родине. Но в начале XXI века ситуация коренным образом изменилась: в условиях легко пересекаемых границ, всеобщей мобильности (по крайней мере, до пандемии, и будем надеяться, после нее), распространения двойного и тройного гражданства, интернета, кабельного телевидения и роста многоязычных компетенций русские, оказавшиеся за пределами Российской Федерации, практически не нуждаются в диаспоральной инфраструктуре. И она не имеет определяющего значения для их культурного выживания на чужбине, предоставляя в большинстве случаев спектр факультативных услуг (русский культурный центр, фестиваль искусств, внешкольные занятия для детей и т. п.). Неудивительно, что сегодня почти невозможно найти гомогенные, хорошо структурированные диаспоры, напоминающие те, что возникли в период между двумя мировыми войнами (и, как ни парадоксально, если такие диаспорические сообщества где-либо до сих пор и существуют, то в Израиле, особенно в городах и поселениях, в которых преобладают выходцы из бывшего СССР). Влечет ли за собой очевидный упадок диаспоры как специфического социокультурного образования дискредитацию самой идеи диаспоры?
Наше коллективное исследование позволяет сделать вывод, что по крайней мере в области литературы и культуры значение диаспоры как критической перспективы, творческой практики и типологической категории на протяжении последнего столетия только возрастало. И эта тенденция, возможно, сохранится надолго. Россия представляет собой любопытное пространство, где совмещаются различные временные пласты, где глобализация и передовые технологии сосуществуют с архаичными формами ментальности, этики и управления. Рубеж этого века был ознаменован произвольным переиспользованием символов прошлого, а также бурлескным бриколажем несовместимых элементов, восходящих к средневековью, имперской, советской и постсоветской эпохам. Коммунист, крестящийся перед иконой не столь давно канонизированного Николая II, – фигура, наглядно отражающая сумбурное состояние общественного сознания. Подтверждает ли это пророчества Андрея Белого о бесконечном циклическом повторении русской истории или же свидетельствует о недостатке воображения кремлевской элиты, но дуалистическая риторика вновь доминирует сегодня в официальном медийном пространстве. Многочисленные пропагандистские ток-шоу, в зависимости от политических веяний, изо всех сил стараются утвердить монолитную русскую идентичность, противопоставляя ее не менее монолитным «американцам», «грузинам», «украинцам», как, впрочем, и определенным категориям своих сограждан, пейоративно именуемых «либералами», «иностранными агентами», «пятой колонной» и т. п. Проходившие летом 2020 года обсуждения поправок к Конституции были отмечены агрессивной апроприацией культуры как «символа российской государственности» и «генетического кода нации»66. В этой специфической исторической ситуации диаспора исполняет иную, но не менее витальную роль, чем в советский период. С одной стороны, она представляет собой свободно (и порой неосознанно) избранную идентичность и культурную практику, дающую свободу от санкционированного свыше патриотизма, православной «духовности», музеефицированных ритуалов и всех иных форм моноглоссии (в прямом и переносном смысле). С другой стороны, диаспоричность сознания позволяет экстерриториальному субъекту, уставшему от довлеющих поведенческих кодов, догматического либерализма, института политкорректности и того, что Александр Зиновьев полемически назвал «демократическим тоталитаризмом»67, поддерживать дистанцию между собой и доминантным сообществом, в какой бы стране он ни проживал.
66
Поправки к Конституции: Культура – генетический код нации и символ страны // Мурманский вестник. 8 мая 2020 [https://www.mvestnik.ru/newslent/popravki-v-konstituciyu-kultura-geneticheskij-kod-nacii-i-simvol-strany/].
67
На своей первой пресс-конференции после возвращения в Россию 1 июля 1999 года Зиновьев заявил: «Мне представился уникальный случай делать мои заявления публично. Должен вам сказать, что причиной того, что я и моя семья вернулись в Россию, явилось то, что Россия осталась уникальным местом в мире, где я могу свободно говорить то, что думаю, без всяких ограничений. На Западе такую возможность я уже потерял. На Западе действует нечто подобное неформальной цензуре. Причем такая неформальная цензура оказывается более жесткой, чем то, что было в советский период у нас. На Западе наступает постдемократическая эпоха. Я называю ее еще эпохой „демократического тоталитаризма“. Эта эпоха по своим негативным проявлениям обещает превзойти и эпоху сталинизма, и эпоху гитлеризма» (См.: Первая пресс-конференция Александра Зиновьева после возвращения в Россию (1 июля 1999 года) [http://zinoviev.info/wps/archives/4515].