Annotation
Хьюман Дэми
Хьюман Дэми
Век Экклезиаста
Век Экклезиаста
"Ричи Строубэк уже который час сидел у белого до остервенения монитора с развернутым на его жидкокристаллической глади вордовским листом формата А4 со шрифтом Times Old Roman двенадцатого размера, тщетно пытаясь выдавить из бездонных клоак сопротивляющегося всякой мыслительной деятельности мозга первое, призванное стать основополагающим, слово своего нового произведения неопределенной пока формы. На бледной скатерти чистого листа, пустой цвет безделья которого становился для Ричи всё ненавистней, плясала, отмеряя секунды, вертикальная черта, знаменующая великое Начало, словно дух, что носился над водою до рождения Слова, но вот "Слово" было открыто, а внутри него стояла всё та же бездна, тонущая в беспроглядном мраке. Ожидание чуда рождения перестало наполнять Ричи томительным предвкушением. Оно покинуло страдающего творческой импотенцией автора минут так сорок назад. Сейчас его переполняла ненависть к этой дёргающейся вверху страницы чёрной цифровой суке, провоцировавшей на себя всё его внимание, как воткнутая в спину быка бандерилья. Весь мир сошёлся в восемнадцати пикселях, и даже сердце Ричи, казалось, стало биться в такт мерцанию черты.
"Хорошая мысль - закрыть полоску курсором", - пришло в голову Ричи.
"Плохая! - отвесила ему щедрую пощёчину реальность. - Плохая, кретин! Плохая!"
Полоса, никуда и не думая исчезать, сконверсировала цвета и продолжила совершать монотонные фрикции прямиком в мозг Ричи, настойчиво напоминая ему мигалку полицейского автомобиля, который, узнав о его вселенском провале, врубил сирену и уже выехал за ним, чтобы подкормить его изголодавшегося внутреннего параноика.
Ричи проторчал так ещё около часа, включив прожигатель времени: менял шрифты и размеры, добавлял курсив, выделял несуществующий текст жирным. Но жирное, умноженное на ноль, всё равно остаётся нулём. В связи с последними действиями доморощенного профессора Строубэка на несколько минут охватила комнатная философия: необходимо ли, согласно законам математики, прекратить считать толстых людей таковыми после смерти? После недолгих раздумий, оставив в назидание потомкам положительный ответ, Ричи ударился в изучение внутренностей программы, которая, не считая косметических улучшений, не менялась более столетия. Его внимание привлекли инструменты совершенно непонятного назначения, какие за всю историю вычислительной техники использовали три с половиной специалиста настолько узкого профиля, что об их деятельности знали только они сами, различные меню, о выпадающей способности которых Ричи никогда и не подозревал, и прочие детали электронной печатной машинки, ранее казавшиеся чем-то самим собой разумеющимся, а потому незаметным, игнорируемым сознанием. Так, наверное, разглядывал бы мольберт художник, пялился на гвоздь строитель или копался бы в ящике с апельсинами фермер, надеясь отыскать среди оранжевой кожуры нечто неожиданное; так и ребёнок, которому надоели его машины и пластмассовые самолёты, воспользовавшись отсутствием в комнате взрослых, стягивает с комода старые механические часы или какой другой древний хронометр, и с удивительной смекалкой, не имея под рукой даже элементарной отвертки, разбирает механизм на части.
Устав, наконец, от суррогатной занятости, Ричи оторвался от монитора и уставился в потертый временем навесной потолок, откинувшись на спинку кресла, всегда предательски трещавшего, когда он принимал подобное положение. После длительной работы за компьютером его глаза, привыкшие к мелким значкам текстовых редакторов, начинали воспринимать мир иначе, четче и острее. Ричи всегда любил эти короткие несколько минут, заменяющие ему легкие наркотики. Такие мгновения позволяли ему почувствовать себя пришельцем, впервые попавшим на Землю, воспринимающим каждый из элементов как новинку, таящую за собой множество секретов. Возможно, он мог бы написать про это, но нежелание делиться с кем-то своей едва ли не единственной радостью прежде брало верх, а теперь переросло в прочную привычку, избавиться от которой не было ни сил, ни желания. Кресло же, напротив, воплощало собой один из ужасов, время от времени возникавших в воображении Ричи - вот сиденье ломается, и удерживавший его шарнир на длинном стержне впивается ему в спину, пронзает позвоночник и оставляет своего бывшего владельца дожидаться медленной смерти в плену паралича. Но сегодня воображение молчало, как будто ему еще не назначили адвоката. Молчало оно и вчера, и за день до этого. Так и не достигнув мира грёз, оно выбросилось обратно на берег мира материального, состоящего из давно осмысленных и абсолютно понятных явлений, где всякой вещи есть имя и сравнение, где любое действие, совершенное, совершаемое или готовящееся свершиться, имеет описание во всех своих вероятностях и рассмотрено со всех возможных точек зрения в рамках Вселенной. Пожалуй, всему происходящему Ричи мог бы подобрать уже существующие литературные аналоги, если бы не скулящее щемление в груди, вызванное завистью, переходящей в скорбь, от того, что все эти художественные описания пришли в голову не ему.
За окном тянулось ленивое змееобразное тело двадцать третьего века, наплевав на проблемы Ричи с высоты своего оголённого и выставленного на общее обозрение всезнания. Науки объединились в Теорию Всего, и вскоре, тщательно покопавшись в её внутренностях, учёные-гаруспики пришли к единому мнению, что полностью изучили механику мира, разобрали её на программные коды и предоставили обществу орудия для работы с ней, что даже школьник, мастерски вырисовующий на стенах социальных сетей всё многообразие названий половых органов, а после идущий целовать мамочку, с лёгкостью мог владеть этими орудиями не хуже профессоров, отдавших всю свою жизнь науке. Теперь, обладая всем комплексом знаний, движимое инстинктивной стремлением борьбы с энтропией, передовое человечество привело все аспекты бытия в Порядок Оккама, который позволил определить исключительно необходимые и полезные для существования вида инструменты, отринув всё лишнее, сложное и не дающее целостного понимая предмета. Мир стал полностью изучен, и с тех пор ежегодно, двадцатого октября, повсеместно отмечается день Чарльза Дуэлла, давшего в своё время как нельзя более точный прогноз светлому будущему, с погрешностью всего в каких-то четыреста лет. Эта остановка была конечной. После неё - лишь повторяющийся снова и снова круг, которым следовало всё сущее, включая саму Вселенную, и даже луч, не имевший, по устаревшему мнению, конца, пронзив пространство по всемирной, заключённой в саму себя, окружности, упирался головой в собственную задницу.
Однако с окончательными открытиями выяснились и следующие аксиомы, оспаривать которые осмеливались только счастливые обладатели врождённой гемисферэктомии: люди - единственные относительно разумные существа во всём космосе; Земля - единственная обитаемая планета; путешествия со скоростью, превышающей скорость света - не заложены в механике Вселенной, как не представляются возможными и мгновенные перемещения, что навсегда заткнуло рты всем инфантильным мечтателям о звёздах. Как следствие, полёты в космос были признаны нецелесообразными, иррациональными, и, что важнее, не приносящими профита, окупающего хотя бы сам перелёт. Но, вместе с тем, наука принесла и обнадёживающие знания: как запустить гипервосстановление природных ресурсов планеты, и как поддерживать термоядерные процессы на Солнце в нужной интенсивности на протяжении всего времени, отведённого человечеству Вселенной, конец которой также был известен, но чудовищно далёк, в тысячи раз дальше, чем предполагалось ранее. Избавившись от страха перед неизведанным грядущим, все обратились к проблемам насущным. Впрочем, люди никогда от них особо и не отворачивались, но теперь любой мог плыть по течению жизни не на собственном брюхе, как его прадед, а на уютной яхте, посвистывая в клаксон при встрече с такими же успешными добрыми господами.