Другой стимул к острому беспокойству лежал в состоянии погоды: изо дня в день, не переставая, доносились глухие удары разгневанных сил, бесновавшихся на юге, и эти удары с каждым днем будто становились явственней и явственней, будто шли в победном шествии с неумолимой настойчивостью дальше и дальше на север. И другое: небеса все более и более разбухали кровавым месивом, часто падали кровавые ливни, грозно повышалась температура атмосферы. Был бы здесь Скальпель, он бы, пожалуй, объяснил эти явления и, может быть, сумел бы предвидеть их разрешение.
Черт его разберет, этот плиоцен! Почему ученые не находят в земле человеческих костей, приуроченных к этому периоду? Николка не без глаз, он видит, что плиоцен населен — и не десятками индивидуумов, а добрыми сотнями. Должны же от этих индивидов остаться кости в свидетельство их существования! Может быть, что-то страшное, гигантское — как и все в этом веке гигантов — уничтожало их дотла, обратило в прах, развеяло по ветру? И не ожидает ли коммунаров такая же участь? И не удрал ли Скальпель заблаговременно вместе со всей своей ордой, предвидя наступление какой-нибудь гигантской катастрофы?..
Николку мучили все эти вопросы и не давали ему душевного покоя.
Однажды, когда отяжелевшее небо уже в продолжение трех дней разрешалось проливными дождями, отчего Волга вышла из берегов, заняла старое русло и стала подкатывать буро-ржавые валы к подножью пещеры, он собрал всю коммуну и попытался изложить перед нею беспокоившие его мысли.
Айюс — комиссар над двором и животными — ближе всех подошел к тревогам начальника коммуны.
— Животные, — сказал он, — сильно беспокойны. Они чуют беду. Айюс давно хотел сказать об этом, но он думал, что Къколя сам имеет хорошие глаза и обо всем позаботится.
— Какая беда? Что думает Айюс о беде? — заволновался Николка, обрадованный, что он не в одиночестве со своими тревогами.
— Айюс много жил, — отвечал старик, уважавший свое преклоннолетие и никогда не упускавший случая покичиться этим. — Айюс много видел и много помнит. Сто зим прошло с тех пор, как небо было такое же красное и земля так же рокотала. После этого — Айюс хорошо помнит — шли долгие дожди, реки поднялись к небу, и многие тогда нашли свою смерть.
Николка вскочил в волнении.
— Надо уходить из этих пещер! Надо переселяться в новую местность! Подальше от реки, подальше на север!..
Громкий лай собак, стук в дверь, и в пещеру влетел, преследуемый Керзоном, истощенный, израненный, оборванный и грязный дикарь — желтокожий. Он не был из орды коммунаров.
Сделав несколько шагов, дикарь свалился на пол в полном изнеможении. Его подняли и перенесли на кровать; женщины влили ему в рот крепкого бульона, от него он тотчас же заснул вопреки ожидаемому эффекту.
Заинтригованный странным визитом, Николка стал всматриваться в лохмотья, прикрывавшие исхудалое тело гостя. На груди у него была привешена сумка, из сумки торчал продолговатый четырехугольный предмет, тщательно завернутый в мочало и лыко. Николка счел себя вправе завладеть этим предметом и осторожно развернуть его. Под слоем лыка и мочала находились две тонкие дощечки из крепкого белого дерева; с внутренней стороны они были исписаны неровным скальпельским почерком…
— Скальпель изобрел чернила… — мелькнула первая, немного завистливая мысль у Николки. — Но что он пишет — этот чудак, пропавший без вести?
Чудак писал:
ЕГО ВЫСОКОБЛАГОРОДИЮ, ГОСПОДИНУ ДИКТАТОРУ И ЭКСПЕРИМЕНТАТОРУ НИКОЛАЮ СТЕПАНОВИЧУ ДАНИЛЕНКО.
Дорогой друг (хотя вы — жестокий диктатор и неисправимый экспериментатор, для меня вы остаетесь дорогим другом), спешу вас уведомить по долгу старой дружбы, что через неделю — максимум через две — нас ожидает чудовищной силы наводнение. И сверху и снизу хлынут горы воды. Это — не мое предвидение, это предвидение старых, почетных моглей, и я им верю. Опасаюсь, что вас застанет катастрофа врасплох. Опасаюсь и виню себя за свой поступок. Мне не нужно было отделяться от пещерной «коммуны». Мне следовало остаться с вами и начать медленную, но упорную борьбу с вашими ошибочными воззрениями на природу человечества и на природу общественных отношений. Вы еще молоды, и можно было надеяться, что неумолимые факты переделали бы со временем вашу идеологию на более соответствующую истине. Мне следовало бы остаться и удержать подле вас всех стариков, знаниями и опытом которых пренебрегать в этом суровом времени более чем преступно. Впрочем, я надеюсь, что вы — если не с полным раскаянием, то с некоторой повинной — еще придете ко мне.