Мандельштам, чью жизнь менее всего можно назвать благополучной, не испытывал влечения к стране, кичившейся своей «опрятностью» и «нейтралитетом»[38]. Уже его первое пребывание в Швейцарии летом 1908 года завершается поспешным бегством в Италию, о стремительности и опрометчивости которого он весьма пожалеет впоследствии. Сохранилось его письмо к брату Александру, написанное 24 июля 1908 в поезде, идущем в Геную:
«Шуринька! Я еду в Италию! Это вышло само собой. У меня 20 фр[анков] с собою — но это ничего. Один день в Генуе, несколько часов у моря и обратно в Берн. Мне даже нравится эта стремительность. Поезд вьется по узкой долине Роны. Отвесные стены — скалы и лес завешены облаками.
“Они” ничего не знают — пока, конечно.
Addio!
Ося» (IV, 13).
Светское прощальное приветствие на итальянском весьма подходит к побегу, предпринятому взбалмошным семнадцатилетним юношей. Мама и младший брат Евгений живут тем временем, ни о чем не подозревая, в Берне. Всего один день в Генуе — а сколько мечтаний, связанных с Италией! Бытует немало предположений о том, что Мандельштам и позднее посещал Италию, однако этому нет никаких доказательств. Все итальянские мотивы в его произведениях — это фантазии поэта, который очень скоро лишится какой бы то ни было возможности выезжать за границу. Стихотворения о Риме 1913/1914 и 1937 годов, грандиозное венецианское стихотворение 1920 года и упоминания о Вероне, Ферраре, Флоренции и Тоскане, вызванные его восторженным отношением к Данте, Петрарке, Ариосто и Тассо[39], — все они свидетельствуют о духовных путешествиях Мандельштама, но никак не доказывают, что он действительно бывал в тех краях.
Да и что значат швейцарское путешествие и краткая отлучка в Геную рядом с главным событием 1908 года: рождением Мандельштама-поэта! Сохранились, правда, два стихотворения, написанные еще в гимназическую пору (1906) как отклик на подавление революции 1905 года: в патетико-аллегорическом духе, приличествующем социально-разоблачительной поэзии XIX века (например, Некрасову), здесь изображены несжатые хлебные поля, плачущие березы и русское мученичество (I, 31–32). В последнем прижизненном стихотворном сборнике Мандельштама (1928) этот давний 1908-й год, когда поэту было семнадцать лет, представлен четырьмя стихотворениями. Сборник открывается скромным четверостишием:
Начало поэтического пути Мандельштама блестящее охарактеризовала Марина Цветаева. В своем очерке «Поэты с историей и поэты без истории» (1933), написанном в парижской эмиграции, она приводит это четверостишие как свидетельство ранней зрелости и раннего мастерства. Мандельштам для нее — из тех поэтов, у которых «нет пути»: «Они отродясь здесь. Их детский лепет уже данность, а не источник»[40]. Зрелость молодого поэта равнозначна, по мысли Цветаевой, зрелости падающего плода. Сама эта строфа подобна падающему плоду, о зрелости коего в ней говорится.
Плод, отпадающий от древа, символизирует миг отрыва и высвобождения, начало независимости от семьи и рода, возможность уклониться от чуждого предначертания. Плод означает поэтический голос, стремительно и явно набирающий силу. Удивительно раннюю зрелость обнаруживает и еще одно стихотворение 1908 года — об «игрушечных волках», которые производят совсем не игрушечное впечатление, о печали и свободе. Не случайно оно создано тем, кто позднее получит титул: поэт «волчьего столетия».
Но путь Мандельштама, наряду с ранней зрелостью, отмечен и ранними препятствиями. Язвительна насмешка небес. В сентябре 1908 года, когда он возвращается в Петербург, чтобы поступить в университет, его ожидает удар. Совет министров постановил, а царь подписал указ от 16 сентября 1908 года, который ограничивал права евреев, желающих получить образование в столичных университетах; отныне их число не могло превышать трех процентов от общего числа всех студентов. Кроме того, им следовало иметь отличные отметки. Трехпроцентная квота оказалась тяжким препятствием для Мандельштама, который был посредственным учеником. Лишь в 1911 году, приняв крещение, он сможет формально его преодолеть.
38
Тема «Мандельштам и Швейцария» отражена в кн.: