Только ближе к концу жизни он, кажется, усомнился в полной идентичности своих суждений с народной волей. Его разум был слабее воли; большинство его идей были заимствованы из прочитанного или из крылатых слов, наполнявших революционный воздух; он умер слишком молодым, чтобы приобрести достаточный жизненный опыт или знание истории, чтобы проверить свои абстрактные или популярные концепции терпеливым восприятием или беспристрастной перспективой. Он сильно страдал от нашего общего недостатка - он не мог убрать свое эго с пути своих глаз. Страсть его высказываний убеждала его самого; он становился опасно самоуверенным и до смешного тщеславным. "Этот человек, - сказал Мирабо, - далеко пойдет; он верит всему, что говорит".4 Он пошел на гильотину.
За два с половиной года работы в Национальном собрании Робеспьер произнес около пятисот речей,5 обычно слишком длинных, чтобы быть убедительными, и слишком аргументированных, чтобы быть красноречивыми; но парижские массы, узнав их тон, полюбили его за них. Он выступал против расовой и религиозной дискриминации, предлагал эмансипацию негров,6 и до последних месяцев жизни стал трибуном и защитником народа. Он признавал институт частной собственности, но стремился к универсализации мелкой собственности как экономической основы крепкой демократии. Неравенство богатства он называл "необходимым и неизлечимым злом".7 корни которого лежат в естественном неравенстве человеческих способностей. В этот период он выступал за сохранение монархии, должным образом ограниченной; попытка свергнуть Людовика XVI, по его мнению, приведет к такому хаосу и кровопролитию, что в итоге возникнет диктатура, более тираническая, чем король.8
Почти все депутаты с нетерпением слушали молодого оратора, кроме Мирабо, который с уважением относился к тщательной подготовке и изложению аргументов Робеспьера. В другом месте9 Мы наблюдали, как Мирабо мучительно рос под руководством блестящего, но жестокого отца, жадно впитывал все доступные ему влияния жизни в путешествиях, приключениях и грехе; видел человеческие слабости, несправедливость, бедность и страдания в дюжине городов; был заключен королем в тюрьму по требованию отца, поносил своих врагов в злобных памфлетах и страстных воззваниях; и, наконец, в пышном и двойном триумфе, избранный в Генеральные штаты Третьим сословием Марселя и Экс-ан-Прованса и приехавший в Париж уже одним из самых известных, ярких и подозрительных людей в стране, где кризис вызывал гений, как редко бывало в истории. Весь грамотный Париж приветствовал его; головы появлялись у окон, чтобы посмотреть, как проезжает его карета; женщины были взволнованы слухами о его похождениях и были очарованы, а также отталкивали шрамами и искажениями его лица. Депутаты с трепетом слушали его ораторские речи, хотя с подозрением относились к его сословию, нравам, целям. Они слышали, что он живет не по средствам, пьет не по разуму и не прочь продать свое красноречие, чтобы сгладить долги; но они знали, что он ругает свой класс в защиту простолюдинов, восхищались его мужеством и сомневались, что когда-нибудь еще увидят такой вулкан энергии.
В те суматошные дни ораторского искусства и политических маневров было больше, чем мог вместить отель Menus Plaisirs, и они вылились в журналы, памфлеты, плакаты и клубы. Несколько делегатов из Бретани создали Бретонский клуб; вскоре в него вступили другие депутаты, а также другие мастера языка и пера; Сьез, Робеспьер и Мирабо сделали его доской для обсуждения и проверки своих идей и планов; здесь зародилась первая форма той мощной организации, которую позже назовут якобинцами. Ложи масонов тоже были активны, обычно на стороне конституционной монархии; но нет никаких доказательств тайного масонского заговора.10