Именно они заполняли театры и аплодировали сатирам Бомарше на аристократию. Именно они, даже больше, чем дворяне, вступали в ложи масонов, чтобы бороться за свободу жизни и мысли; они читали Вольтера, наслаждались его эротическим остроумием и соглашались с Гиббоном, что все религии одинаково ложны для философа и одинаково полезны для государственного деятеля. Они втайне восхищались материализмом д'Ольбаха и Гельвеция; возможно, он был не совсем справедлив к тайнам жизни и разума, но это было удобное оружие против церкви, которая контролировала большинство умов и половину богатства Франции. Они соглашались с Дидро в том, что почти все в существующем режиме было абсурдным, хотя и улыбались его тоске по Таити. Они не приняли Руссо, от которого пахло социализмом и несло уверенностью; но они, как никакая другая часть французского общества, чувствовали и распространяли влияние литературы и философии.
В целом философы были умеренны в своей политике. Они принимали монархию и не возмущались королевскими подарками; в качестве проводников реформ они обращались к «просвещенным деспотам», таким как Фридрих II Прусский, Иосиф II Австрийский, даже Екатерина II Российская, а не к неграмотным и эмоциональным массам. Они уповали на разум, хотя и знали его пределы и податливость. Они разрушили цензуру мысли со стороны церкви и государства, открыли и расширили миллионы умов; они подготовили триумф науки в XIX веке, даже с Лавуазье, Лапласом и Ламарком, среди потрясений революции и войны.
Руссо отмежевался от философов. Он уважал разум, но придавал большое значение чувствам и вдохновляющей, утешительной вере; его «Исповедание веры савойского викария» послужило религиозной позицией для Робеспьера, а его настойчивое требование единого национального вероучения позволило Комитету общественной безопасности сделать политическую ересь — по крайней мере, в военное время — смертным преступлением. Якобинцы Революции приняли доктрину Общественного договора: что человек от природы добр, а становится злым, попав под влияние коррумпированных институтов и несправедливых законов; что люди рождаются свободными, а становятся рабами в искусственной цивилизации. Придя к власти, лидеры революции приняли идею Руссо о том, что гражданин, получая защиту государства, негласно обязуется ему повиноваться. Малле дю Пан писал: «Я слышал, как Марат в 1788 году читал и комментировал «Общественный договор» на публичных улицах под аплодисменты восторженной публики».13 Суверенитет народа у Руссо стал в революции суверенитетом государства, затем Комитета общественной безопасности, затем одного человека.