Но никто в Нью-Йорке уже не удивлялся эксцентричным выходкам Медоры; поэтому только некоторые пожилые леди покачали головами при виде безвкусного наряда Элен, тогда как другие родственники уже давно расхваливали ее завидный цвет лица и жизнерадостность. Эта юная особа ничего не боялась и вела себя совершенно естественно и непринужденно. Она спокойно задавала вопросы, приводившие ее родственников в замешательство, и позволяла себе делать преждевременные комментарии. Девушка была пластичной, музыкальной и знала многие европейские песни и танцы. Она прекрасно исполняла испанский танец с шалью и неаполитанские серенады под гитару. Полное имя ее тети было миссис Медора Торли Чиверс. Получив некоторые привилегии от Папы Римского, она пожелала вернуть фамилию своего первого мужа и называла себя не иначе как миссис Марчионес Мэнсон (в Италии она могла легко переделать ее в Манзони).
Тетушка позаботилась о том, чтобы Элен получила кое-какое образование. Платили за него втридорога, но все, чему удалось научиться девочке, это рисовать с натуры (впрочем, раньше она об этом даже не мечтала) и играть в квартетах с профессиональными музыкантами.
Конечно, ничего хорошего из этого не вышло. И когда несколькими годами позже бедняга Чиверс скончался в сумасшедшем доме, его вдова (облаченная в странные одежды, весьма отдаленно напоминавшие траурные) вновь «снялась с якоря» и отбыла в Америку вместе с Элен, превратившейся в красивую, высокую девушку с блестящими глазами. Какое-то время после этого о них никто ничего не слышал. Затем все были поставлены в известность, что Элен стала женой сказочно богатого польского аристократа, о котором ходили разные толки.
Она познакомилась с ним на балу в Тюильри. Поговаривали, что ему принадлежали большой особняк в Париже, вилла в Ницце, дом во Флоренции и яхта, стоявшая на приколе в Коузе. Помимо всего этого, он владел обширными охотничьими угодьями в Трансильвании. Элен умчалась на крыльях ветра, и когда, несколько лет спустя, Медора, похоронив третьего мужа, вновь возвратилась в Нью-Йорк в подавленном состоянии и порядком обнищавшая, люди недоумевали, почему ее богатая племянница ничего не сделала для нее, поселившейся в какой-то жалкой конуре. Но вскоре всем стало известно, что брак самой Элен развалился, и, более того, случилось несчастье. Опозоренная девушка возвращалась домой, чтобы найти пристанище и забвение у своих родных.
Обо всем этом Ньюлэнд Ачер думал неделю спустя, в тот самый вечер, когда приглашенные собирались на прием в честь князя. Ньюлэнд наблюдал за торжественным появлением графини Оленской в гостиной Ван-дер-Лайденов. Этот прием был знаменательным событием, и молодой человек слегка волновался, не зная, как она поведет себя в подобной ситуации. Элен немного опоздала. Одна рука ее все еще была в перчатке, и ею молодая женщина пыталась застегнуть браслет на другой руке. Но в гостиную, в которой собиралось избранное общество Нью-Йорка, она вошла неторопливо, без легкой тени смущения на лице.
В центре комнаты она задержалась, осматриваясь, и улыбаясь всем одними глазами. Губы ее были плотно сжаты. В то же мгновение Ньюлэнд Ачер вынес ей окончательный приговор. От ее былого сияния и свежести не осталось и следа. Румянец давно сошел с некогда цветущих щек. Она была, пожалуй, слишком худой, измученной и выглядела старше своих лет (ей уже, должно быть, исполнилось тридцать).
И все же она обладала какой-то непонятной властью. То была власть красоты, оставившей на всем свою печать; она проявлялась в горделивой посадке головы, движении глаз, — не театральном, наигранном, но совершенно непринужденном. В этих задумчивых глазах светилась живая мысль. Ачер был поражен, заглянув в них. Они были необычайно выразительными.
В то же время графиня держалась раскованнее, чем большинство из присутствовавших дам; она немного разочаровала общество (судя по словам Дженни) тем, что оделась так просто, не отдав дань тогдашней моде. А ведь именно стильность и ценили более всего в Нью-Йорке. Все это потому, думал Ачер, что она уже не та, прежняя, живая Элен. Теперь, ее движения были замедленными, а низкий голос — слишком тихим. Она вся была такая тихая, не от мира сего. Нью-Йорк ожидал от дамы с прошлым более эксцентричного поведения.
Гостей ожидал роскошный стол. Обед у Ван-дер-Лайденов всегда считался церемонией особой, а поскольку на сей раз на нем присутствовал князь, их кузен, сама трапеза превратилась в некое священнодействие, напоминавшее церковный ритуал. Ачер не без удовлетворения отметил про себя, что только коренному нью-йоркцу было понятно различие между обыкновенным князем и князем Ван-дер-Лайденов. Нью-Йорк принимал аристократов «со стороны» сдержанно и, можно даже сказать, с нарочитой надменностью (одни лишь Стаферсы этим не грешили); но когда гости имели такие родственные связи, как у князя, их встречали радушно, как в добрые старые времена, так что они допустили бы великую ошибку, если б предпочли остановиться в каком-нибудь уединенном отеле, вроде «Debrett» (в нем останавливались такие высокопоставленные особы, что любой молодой шутник, который не прочь был бы посмеяться над своим старым городом, смотрел на него с благоговейным трепетом).