Я тринадцать дней топил и топил, да только впустую, видать:
Всё одно не смог ни рук, ни ног согнуть ему хоть на пядь.
Наконец решил: «Даже если мне штабелями дрова палить —
Этот черт упрямый не ляжет прямо; придется его… пилить».
И тогда я беднягу четвертовал, а засим уложил, скорбя,
В черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.
В горле комок, — я насилу смог удержаться, чтоб не всплакнуть;
Гроб забил, на сани взвалил и поплелся в обратный путь.
В глубокой и узкой могилке Билл, согласно контракту, лежит,
Выжидая, покуда на Страшный суд побредет златокопов синклит.
А я иногда удивляюсь, пыхтя трубкой при свете дня:
Неужто на ужас, содеянный мной, взаправду хватило меня?
И только лишь проповедник начнет о Законе Божьем скулить —
Я о Билле думаю и о том… как трудно было пилить.
КРУГОВОЙ ТАНЕЦ МОЛОТОГЛАВОВ
Под жирафьей мимозой в тени
где всё реже и реже
я в грезах влачу мои ночи и дни,
в дреме молитвенных бормотаний
о детях и внуках,
затерянных в городском океане, —
вестник смерти — молотоглав
вьется, кружится, пропитанье
выискивая у канав.
Хрипло кряча, клюв раскоряча,
лягушек, рыбешек
ловит в воде стоячей;
мирно пасутся быки в стороне,
а он из подводных течений
души предков таскает мне.
В стайку слетаются ближе к ночи
молотоглавы — и на воде
танцуют, гибель пророча:
шажками, прыжками по глади снуют
на лапках-ходулях,
крыльями, словно трещотками, бьют,
сливаются с небом сухие алоэ,
дрожит окоем,
в месиво преображаясь гнилое;
и вот уже всё без остатка в жерло
времен бесконечных
крыльями ночи смело.
Я увижу, лишь сон с ресниц отряхну,
бурого молотоглава
и в кругах на воде — луну,
и, в танце времен закружиться готов,
мой двойник неизвестный ознаменует
смерть равнин и смерть городов.
КРАСНАЯ ПТИЦА, БЕЛАЯ ПТИЦА
Кермесса! Остров охватило пламя
от фейерверка в бухте перед нами;
вот искры, оседая чередой,
сгорают, — и внезапно над водой
в черте стрелы… в черте и оперенье
я красной птицы узнаю паренье —
ее встревоженную круговерть
и крик: «рожденье, смерть, рожденье, смерть».
Грядет восход; а заклинанье злое
в извилины вонзается иглою,
вопрос гнетет до боли головной:
к чему, к чему над серою страной,
выискивая, кем бы поживиться,
извечно птица красная кружится,
к чему ее тревога, круговерть
и крик: «рожденье, смерть, рожденье, смерть»?
«Из ваших тел, что, смертью жизнь поправ,
летят ко всесожжению стремглав,
я возвожу гнездо — и на рассвете
воспряну ото сна, как ваши дети.
И пусть я раньше бултыхалась в плавнях,
мешая гущину трясин прадавних, —
с пожарищем гнездовий-городов
опять исток мне в плесени готов».
*
Мерцанье звезд; и охватило пламя
Земную сферу во вселенской яме;
вулканы затухают в свой черед;
смотри, смотри! — на амальгаме вод
под красной птицей — контур белой птицы:
двуцветная парабола двоится
и, с криком покидая города,
по двум стезям взмывает в никуда.
«А, из гнезда богов яйцо свалилось
на землю! — я сквозь скорлупу пробилась
и в поднебесьи, всем ветрам назло,
дугой лечу, вставая на крыло.
Сную повсюду с ночи до утра я
и, палочки сухие собирая,
крест-накрест их слагаю, дабы впредь
для вечности грядущей умереть.
И как цветные сполохи зарницы,
как запахи гвоздики и корицы,
так тайна гибели моей пьянит:
меж вайями семижды прозвенит
мой клич предсмертный — и в гнетущем зное,
из плоти, ставшей дымом и золою,
сокрытые забвеньем города
взрастают над останками гнезда».
СВЯЩЕННЫЙ СКОТ
Мое последнее достоянье —
днем его стерегу я вдоль берега Таки,
а ночью — в краале, что между кусонией и валуном:
они, пасущиеся
там, где ибис гнездится в ветвях молочая
над стручками, термитником и травостоем;
они, подвластные
быку, что бьет копытом о землю,
лишь только учует запах коровы;
они, шествующие
стадами сквозь хоровод танцующих импи
в краали инкоси — Сензангаконы и Дингаана;
они — три моих страсти:
всё земное, женщина и Величайший Дух
над краалем, что между кусонией и валуном.
ТРЕФОССА (1916–1975)
HUMOR IN EXCELSIS!
Случилось Дьяволу уразуметь,
Что, воплотясь до окончанья года,
Господень Сын явит собою впредь
Спасенье человеческого рода.
«Ишь! Только свету попусту гореть? —
Взвился Нечистый. — Это что за мода?
Лишь мне подвластна вся электросеть,
Связующая звезды небосвода!»
Но… пшик! — Проводку вдруг закоротило,
И Сатане на бороду, на рыло
Метнулось пламя: срам весьма велик!