Выбрать главу
А далее — в том клянусь я крестом — сказал мне этот «пловец»: «Я — твой супостат. Я знаю: ты рад увидеть, что я — мертвец. Гляди же теперь, в победу поверь, тверди же, что месть — сладка; Гляди, как ползу и корчусь внизу, средь ила, грязи, песка.
Если время пришло — причиненное зло исправить люди должны; И я шел потому к тебе одному, чувствуя груз вины. Да, я зло совершал, и тебя я искал — тут и там, среди ночи и дня; Хоть я ныне — мертвец, но нашел наконец… Так прости же, прости меня!»
Мертвец умолял; его череп сверкал, его пальцы вонзились в ил; Уйти я не мог — лежал он у ног; он ноги мои обхватил. И сказал я тогда: «Не буду вреда тебе причинять, скорбя. Хоть безмерна вина твоя, старина, — ну да ладно, прощаю тебя».
Глаза я протер (может, спал до сих пор?), стряхнул этот сон дурной. Сияла луна, освещала она пятно средь воды речной; Спускалось пятно туда, где темно, где лунный кончался свет, Вниз и вниз по реке; наконец вдалеке исчез его тусклый след.
Седого и дряхлого Майка рассказ я слушал почти до утра. Потом он уснул, и по-волчьи сверкнул стеклянный глаз у костра; Отражал этот глаз в предутренний час небесного свет шатра.

ВЛАДИМИР КОРОТКЕВИЧ{254} (1930–1984)

Баллада о тридцать первом сребренике

Так он продал Христа. И за это ему отвалили Тридцать звонких монет, без обману, — был правилен счет; А еще — тридцать первый (его накануне отлили) Полновесный динарий Каиафа вручил от щедрот.
Ни за что. Просто так. Сувенир, или дар пустяковый, Или попросту щедрой была у Каиафы рука: Дал «на чай» он за тот поцелуй — хладнокровный, суровый, — На который ответил апостол ударом клинка.
Коль свиней разводить разрешал бы закон иудеям — Много лучшей наградою стало бы стадо свиней. И несчастье не в том, что был продан «сын божий» злодеем, — В том, что продан живой человек. Что бывает страшней?
Словно зайца, который бежит от погони кровавой И к ногам твоим жмется, спасения ищет с тоской, Сдать охотникам лютым — чтоб он перед смертной расправой Завизжал, когда двинут его за ушами рукой.
И распятый затих. А Иуда ликующей своре Крикнул: «Кровью омылась греха и измены гора! Что же я натворил? Кровь невинную продал, о горе!» — В грязь с размаху швырнув ненавистную горсть серебра.
Понял он, что погиб и что проклят навеки отныне: Не касался его очищающий дождь проливной… Петлю он завязал на брезгливо дрожавшей осине — И ногой посильней оттолкнул от себя шар земной.
А монеты собрали и дали горшечнику-скряге За участок земли, что погостом общественным стал (Где покой обретали прервавшие век свой бедняги — Там доходных домов нынче высится целый квартал).
Даже скалы заставит заплакать история эта… Тридцать первый серебреник тщетно искали потом: Некий мытарь увидел, куда откатилась монета, В грязь ногою вдавил — и потом утащил к себе в дом.
Нес динарий удачу, умножилась прибыль стократно; Скупердяй богател, без конца пополнялась казна. Стал не только богатым — бессмертным. Оно и понятно: Для того чтоб повеситься, все-таки совесть нужна.
Он каменья швырял и глумился вовсю над распятым, Львам бросал христиан и поганил Христовых невест, А потом окрестился и стал богомольцем завзятым, И доносы строчил, и костром возвеличивал крест.
Громче римского папы орал на соборах о вере… Но когда угодил к сарацинам в неволю потом — Первым крикнул «Аллах!», и надсмотрщиком стал на галере; Тех, кто веру не предал, стегал беспощадным кнутом.