А далее — в том клянусь я крестом — сказал мне этот «пловец»:
«Я — твой супостат. Я знаю: ты рад увидеть, что я — мертвец.
Гляди же теперь, в победу поверь, тверди же, что месть — сладка;
Гляди, как ползу и корчусь внизу, средь ила, грязи, песка.
Если время пришло — причиненное зло исправить люди должны;
И я шел потому к тебе одному, чувствуя груз вины.
Да, я зло совершал, и тебя я искал — тут и там, среди ночи и дня;
Хоть я ныне — мертвец, но нашел наконец… Так прости же, прости меня!»
Мертвец умолял; его череп сверкал, его пальцы вонзились в ил;
Уйти я не мог — лежал он у ног; он ноги мои обхватил.
И сказал я тогда: «Не буду вреда тебе причинять, скорбя.
Хоть безмерна вина твоя, старина, — ну да ладно, прощаю тебя».
Глаза я протер (может, спал до сих пор?), стряхнул этот сон дурной.
Сияла луна, освещала она пятно средь воды речной;
Спускалось пятно туда, где темно, где лунный кончался свет,
Вниз и вниз по реке; наконец вдалеке исчез его тусклый след.
Седого и дряхлого Майка рассказ я слушал почти до утра.
Потом он уснул, и по-волчьи сверкнул стеклянный глаз у костра;
Отражал этот глаз в предутренний час небесного свет шатра.
ВЛАДИМИР КОРОТКЕВИЧ{254} (1930–1984)
Баллада о тридцать первом сребренике
Так он продал Христа. И за это ему отвалили
Тридцать звонких монет, без обману, — был правилен счет;
А еще — тридцать первый (его накануне отлили)
Полновесный динарий Каиафа вручил от щедрот.
Ни за что. Просто так. Сувенир, или дар пустяковый,
Или попросту щедрой была у Каиафы рука:
Дал «на чай» он за тот поцелуй — хладнокровный, суровый, —
На который ответил апостол ударом клинка.
Коль свиней разводить разрешал бы закон иудеям —
Много лучшей наградою стало бы стадо свиней.
И несчастье не в том, что был продан «сын божий» злодеем, —
В том, что продан живой человек. Что бывает страшней?
Словно зайца, который бежит от погони кровавой
И к ногам твоим жмется, спасения ищет с тоской,
Сдать охотникам лютым — чтоб он перед смертной расправой
Завизжал, когда двинут его за ушами рукой.
И распятый затих. А Иуда ликующей своре
Крикнул: «Кровью омылась греха и измены гора!
Что же я натворил? Кровь невинную продал, о горе!» —
В грязь с размаху швырнув ненавистную горсть серебра.
Понял он, что погиб и что проклят навеки отныне:
Не касался его очищающий дождь проливной…
Петлю он завязал на брезгливо дрожавшей осине —
И ногой посильней оттолкнул от себя шар земной.
А монеты собрали и дали горшечнику-скряге
За участок земли, что погостом общественным стал
(Где покой обретали прервавшие век свой бедняги —
Там доходных домов нынче высится целый квартал).
Даже скалы заставит заплакать история эта…
Тридцать первый серебреник тщетно искали потом:
Некий мытарь увидел, куда откатилась монета,
В грязь ногою вдавил — и потом утащил к себе в дом.
Нес динарий удачу, умножилась прибыль стократно;
Скупердяй богател, без конца пополнялась казна.
Стал не только богатым — бессмертным. Оно и понятно:
Для того чтоб повеситься, все-таки совесть нужна.
Он каменья швырял и глумился вовсю над распятым,
Львам бросал христиан и поганил Христовых невест,
А потом окрестился и стал богомольцем завзятым,
И доносы строчил, и костром возвеличивал крест.
Громче римского папы орал на соборах о вере…
Но когда угодил к сарацинам в неволю потом —
Первым крикнул «Аллах!», и надсмотрщиком стал на галере;
Тех, кто веру не предал, стегал беспощадным кнутом.