Выбрать главу
С сотней лиц, с кучей рук, был как идол индийский, как Шива, Выл у тронов и плах, словно злобный натасканный пес, Городские ворота врагу открывал суетливо, «Молот ведьм» написал, написал на Джордано донос.
Лишь измену не предал и тех, кто платил за измену Перед всяким мерзавцем был рад пресмыкаться в пыли, Доносил на отца и на сына, и нощно и денно, Доносил на друзей, что его под обстрелом спасли.
Но гляделся — святым. И один за другим, как бараны, Звали люди его правдолюбцем, во мраке — лучом: «В правоте убежденный, в жестокой борьбе неустанный, Как за правое дело он бьется огнем и мечом!»
Был источником вечных раздоров — всё новых и новых, И змеиным поклепом шипел, возмущая умы; И никто не сказал ему слов наших предков суровых: «Мы измену поймем — но изменников вешаем мы».
Был фискалом, шпиком. Лез повсюду — и низом, и боком. И в гестапо служил, и в охранках, к стенаньям глухой… Ныне «наш гуманизм» защищает в боренье высоком. Что ж дивиться тому? Генофонд у злодея такой.
Он людей палачам за столетия сдал — миллионы. И живет он, живет. И приходится вам ко двору. Ваших деток берет к себе на руки он умиленно; Речь с трибуны орет, хлещет водку у вас на пиру…
Только сыщет момент — расползется чумою по свету, Сдаст на муки друзей и былое предаст божество. Почему же вы, люди, не бьете уродину эту? Почему не плюете вы в подлое рыло его?
День приходит. Пора вырвать злобное сердце у гада! В гроб свинцовый его! пусть сгниет вместе с жалом подлец! И расплавить скорей тридцать первый серебреник надо. А иначе — несчастье Земле. А иначе — конец.

БОЛЕСЛАВ ЛЕСЬМЯН{255} (1877–1937)

Лес

Что припомнишь ты в час накануне кончины, Когда память твоя, в ожиданье пучины, На прощанье весь мир обнимает земной? Может, юности день, самый давний, чудесный — Ибо день этот в край отлетел поднебесный, Ибо он не угас и порою ночной?
Или явятся вдруг чьи-то смутные лица? Или лишь одному суждено появиться, Только это лицо ты успеешь узнать? Иль с могильною тьмой в поединке суровом Свою память запрешь ты скрипучим засовом И не станешь, скупец, ничего вспоминать?
Иль увидишь сквозь мглу — как зеленое злато — Лес, что видел мельком, мимолетом, когда-то, Лес, что ныне опять увидать суждено?.. И, глазами скользнув по небесным просторам, Ты покинешь сей мир, глядя радостным взором В неожиданный лес, позабытый давно!..

Певцу

Откуда твой восторг, певец, — и что же значит Твой взгляд лягушке вслед сквозь золоченье слез? Она перед тобой как по ступеням скачет Невидимым — легко и с лапками вразброс…
Зачем ты светлячка поймал — и смотришь нежно На блеск его огня и плоти изумруд? И в муху ты влюблен: она кружит поспешно, А после вдаль летит, в неведомый приют…
Да ты же — голова в короне из бурьяна, В короне, что из трав колючих сплетена! В душе твоей — и змей, и ангел постоянно, Не зря в густых кустах слоняется она!
Там хочет отыскать свое изображенье, Что Он с собой носил — в какой-то давний век; Друг другу слали вы когда-то сновиденья, Он был еще не Бог, ты был не человек.
Вы — родственники с Ним; и сходство-то какое: Туманы-близнецы в единой пустоте! Тогда не знали вы — что Божье, что людское, Кому из вас царить в небесной высоте.
Июлем древним пьян, доселе пьян от жара, Ты травам только что послал свою хвалу… И что же ты нашел, трудясь привычно-яро? Жука иль стрекозу? А может быть, пчелу?
Люблю тебя за всё — бессилья обаянье, Безумье без вины, былого дальний зов! Гляди: бледнею я и гибну без роптанья, Сказав тебе «люблю» — последнее из слов.