– Какое совпадение! – воскликнула София. – Если я не ошибаюсь, мы ели то же самое после похорон… – Она не окончила фразу: в доме никогда не говорили о покойном отце.
– То же самое, – подтвердил Эстебан. – Пища в гостиницах мало меняется.
Он заметил, что кузина оперлась локтями на стол, словно она и думать забыла о хороших манерах и вернулась к былой непосредственности. София пробовала одно блюдо, потом другое, не соблюдая никакого порядка, разглядывала рисунок на скатерти, задумчиво переставляла бокалы. Она рано ушла к себе, так как обессилела после многих бессонных ночей. Теперь уже незачем было подвергать себя опасности заразиться, и молодая женщина приказала принести с чердака свою девичью кровать и поставить ее в дальней комнате, где все еще хранились нераспакованные корзины с траурной одеждой.
– Бедная София! – воскликнул Карлос, когда мужчины остались одни. – Стать вдовой в ее годы!
– Ну, она скоро опять выйдет замуж, – отозвался Эстебан, перекатывая между пальцами серую, оплетенную золотой нитью бусинку, которая в дни морских скитаний служила ему талисманом, отгонявшим бури и предотвращавшим несчастья.
Все последующие дни он, желая хоть чем-нибудь помочь брату, добросовестно приходил в контору и усаживался за стол Хорхе, как будто дела торговой фирмы стали вдруг в высшей степени занимать его. Тут Эстебан постоянно сталкивался с городскими негоциантами и торговцами из провинции; от них он узнал, что на острове готовятся грозные события. Повсюду происходило глухое брожение. Богатые землевладельцы жили в постоянном страхе, они опасались, что местные негры, по примеру негров из Санто-Доминго, поднимут мятеж. Распространились слухи, будто какой-то мулат, главарь заговорщиков, которого никто не видел и имени которого никто не знал, ходит из селения в селение, подбивая рабочих сахароварен взбунтоваться. Слишком много людей прятало у себя в карманах книжонки «окаянных французов». Каждое утро в Гаване на стенах домов появлялись тайно расклеенные ночью угрожающие листовки, в них провозглашалось право на «свободу совести», прославлялась революция и говорилось, что скоро на городских площадях будет воздвигнута гильотина. Стоило какому-нибудь негру – пусть даже речь шла о пьяном или помешанном – оскорбить или ударить кого-либо, и в нем уже видели бунтовщика. Моряки с заходивших в Гавану кораблей рассказывали о волнениях в Венесуэле и Новой Гранаде. Всюду назревали мятежи. Говорили, что гарнизоны приведены в боевую готовность, а из Испании прибыли новые пушки, – они предназначались для того, чтобы усилить батареи в крепости Принсипе…
– Пустяки! – заявлял Карлос, когда ему рассказывали о таких вещах, и благоразумно переводил разговор на другую тему. – В этой большой деревне люди и сами не знают, что говорят, – в сердцах прибавлял он.
XL
Горестное присутствие.
Однажды вечером, когда Карлос и София отправились на какую-то церемонию в масонскую ложу, слегка простуженный Эстебан расположился в гостиной; поставив возле себя стакан с пуншем, он углубился в чтение старого сборника предсказаний и пророчеств, опубликованного Торресом Вильяроэлем полвека тому назад под заглавием «Большой саламанкский альманах». К своему величайшему удивлению, молодой человек обнаружил, что Вильяроэль, который, для того чтобы его альманахи быстрее распродавались, именовал себя доктором алхимии, магии и натурфилософии, предсказал с пугающей точностью низложение французского короля:
Затем Эстебан стал читать жизнеописание Вильяроэля, составленное им самим, и его захватила полная приключений жизнь; путь этого необыкновенного человека был извилист: поводырь у отшельников, студент, тореадор, знахарь, танцор, душеприказчик, математик, солдат в Опорто, преподаватель университета, он в конце концов обрел тихую гавань в монастыре. Эстебан дошел до таинственного эпизода, где рассказывалось о привидениях, которые нарушали покой одного мадридского дома, с шумом срывая картины со стен, и тут он вдруг заметил, что вечерний ливень перешел в частый упорный дождь, сопровождавшийся резкими порывами ветра. На минуту его внимание привлек стук оконной рамы где-то на верхнем этаже, – должно быть, ее неплотно притворили. Такое совпадение показалось Эстебану забавным: ведь стук достиг его ушей именно в ту минуту, когда он читал страницу о призраках и привидениях. Он снова уткнулся в книгу, но шум не прекращался и отвлекал его; в конце концов ему пришлось подняться наверх. Оказалось, София не закрыла стеклянную дверь комнаты, в которой она теперь спала. Эстебан понял, что совершил оплошность, что надо было сразу пойти затворить дверь: косые струи дождя, лившего как из ведра, без помехи обрушивались на пол, и коврик у кровати весь вымок. Возле шкафа, где плиточный пол слегка вдавился, образовалась лужа. И в этой луже стояли до сих пор не распакованные корзины с траурными платьями Софии, их прутья жадно впитывали воду. Эстебан поставил плетеные корзины на стол. Однако снизу они были такие мокрые, что он посчитал необходимым вытащить из них вещи. Молодой человек открыл первую корзину; он ожидал увидеть там черные траурные платья, но его глазам предстали яркие наряды из плотного атласа и тонкого шелка; Эстебан был потрясен этим праздником красок, тем более что в гардеробе Софии никогда не было столь пышных туалетов. Он поднял крышку второй корзины: его взор ослепили белоснежное голландское полотно, валансьенские кружева, тончайший муслин, прозрачные ночные сорочки и нижние юбки. Растерявшись и испытывая неловкость, как будто он без разрешения проник в чужую тайну, Эстебан захлопнул корзины и оставил их на столе. Он вышел из комнаты и тут же возвратился с тряпкой. Но, вытирая пол, он не мог отвести глаз от плетеных коробов с платьями, которые доставили сюда в те дни, когда Хорхе в соседней комнате метался в предсмертном жару. После смерти мужа София, естественно, носила траурные платья. Их было всего три, она надевала их по очереди, и казалось странным, что молодая женщина выбрала такие простые и скромные одежды, – Эстебан объяснял это тем, что ею владело стремление умертвить свою плоть. А теперь он тщетно пытался понять, как София могла при этом заказывать столько дорогих, бесполезных и неуместных в ее положении нарядов. Ведь в корзинах лежали платья для балов и для театра; дюжины тонких чулок, расшитые сандалии; пышные туалеты, в которых можно блистать в свете и пленять в самой интимной обстановке. Он поднял крышку последней корзины. Тут были вещи попроще, для повседневной жизни: уличные платья, которые можно надевать в любой день, а не в торжественных случаях; капоты, впрочем, также сшитые из отличного атласа светлых, веселых тонов и со вкусом отделанные. Эстебан по-прежнему терялся в догадках: в корзинах не было ни одного черного платья, ни чулок, ни шарфа, ни вуали – ничего, что носят в дни траура. А ведь Софии было хорошо известно, что тогда ничто не менялось с такой быстротой, как дамские моды. Женщины Гаваны, которая в ту пору вступила в полосу небывалого процветания, превосходно знали, что носят в Европе. И невозможно было объяснить, зачем молодая вдова накупила все эти дорогие наряды, зная, что ей целый год предстоит ходить в трауре, а затем еще год считаться с ограничениями, налагаемыми полутрауром, – ведь должна же она была понимать: за это время все, что она приготовила, выйдет из моды… Эстебан продолжал мучительно ломать себе голову над неразрешимой загадкой, ему даже стали приходить на ум самые оскорбительные предположения – он подумал, уж не ведет ли его кузина двойную жизнь, о которой не подозревает даже ее родной брат, – но в эту минуту послышался стук колес экипажа, въезжавшего в ворота. София появилась на пороге своей комнаты и застыла в изумлении. Выжимая тряпку над ведром, Эстебан объяснил ей, что произошло.