Не то чтобы при его виде присутственная обстановка менялась. Движения чиновников оставались столь же ровными и неторопливыми, разве что из них пропадала излишняя медлительность, которая иногда казалась преднамеренным издевательством. Спины радостно сгибались в пояснице и выпрямлялись не до конца. Притихала жажда предпочесть петляние по темному многосуставному коридору прямому пути из одной комнаты в другую. И еще – бумаги с этой печатью никогда не терялись.
Вроде все ясно, будь как все. Здесь тебе не Темза, а Нева. Но нет-нет, а норовил лондонский упрямец сделать шаг в сторону, то есть пробовал пройти напрямик, как должно. Ему всегда казалось, что так должно быть должно. Без наивности – чистая арифметика. Если выгода взаимна, то какие к тому могут быть препоны? Если мы вместе, то кем нам можно быть, кроме как добрыми товарищами? И что может воспрепятствовать помощи, сдобренной деловым интересом?
Потому он раз за разом набивал шишки, но, как человек опытный и не вчера родившийся, научился получать их безболезненно и даже открыл некие возможности на пути взаимовыгодного компромисса: как привести русскую бюрократическую машину в действие и при этом не слишком погрешить против собственной совести. Главное здесь было отыскать ключевого человека, а ключевой человек – вот тоже важный секрет – совсем не обязательно является власть имущим, скорее, наоборот: среди больших чинов тебе никто не поможет, но не оттого, что не захочет, а потому, что и захочет, да не сумеет. Наипервейшие люди – столоначальники, с ними как раз надо дружбу водить да чаи пивать. Они и дело нужное знают, и в высокие кабинеты вхожи, и приказ кое-какой отдать могут, и самое решающее обстоятельство – есть у них между собой какая-то порука, даже братство. Посему могут они друг для дружки иногда запросто сделать удивительнейшую и драгоценную услугу, и ничего за это не взять. Но придет черед – через год, а то два – расплатишься и ты, и без напоминания, услугою ничуть не меньшей.
Совокупность вышепоименованных знаний мистер Уилсон про себя называл «глубокой осведомленностью в делах туземной жизни и тонкой чувствительностью к малейшим оттенкам поведения партнеров», да и в секретной корреспонденции со штаб-квартирой фирмы (отправлявшейся через верных людей, по обыкновению на голландских или датских кораблях) использовал примерно те же самые выражения. Если перевести это с канцелярского на английский, то подобный пассаж означал примерно следующее: сменить заматеревшего представителя компании на санкт-петербургском посту хлопотно, почти невозможно, к тому же такая смена наверняка обернется большими финансовыми потерями. Пока новый резидент будет входить в курс дела, он обязательно совершит не одну и не две непоправимые ошибки ценой в сотни и тысячи полновесных соверенов.
Таковую линию почтенный коммерсант проводил неотступно – и в силу одного только, но очень важного резона. Тоже супротив всякой логики, совершенно необъяснимо, иррационально, полюбил сэр Генри невозможно серый, всегда хлюпающий, чавкающий, и кашляющий город на бедных растительностью болотистых берегах. Полюбил необоримой, твердой против случайных препон, самой что ни на есть британской страстью настоящего джентльмена, и ни за что не хотел отсюда уезжать. В Лондоне и Салеме какие-то из его доводов принимали. Или делали вид, что принимали. На расстоянии было не разобрать.
18. В лесу (убористо, строчки загибаются вверх)
Против ожидания, наш переход не был трудным или опасным. Корпус двигался вдоль реки, потом по хорошим, давно проложенным дорогам, какие я, признаюсь, не предполагал встретить в столь отдаленных местах. Однако мы часто стояли под открытым небом – командующий, в отличие от остальных имперских генералов, не был озабочен поисками удобных для ночлега мест. Дважды или трижды лазарету все же удалось остановиться в небольших силезских деревеньках, и везде я убеждался, что нас, несмотря на форму, путают с пруссаками. И еще, из общения с тамошними жителями, пусть совершенно непродолжительного, мне стало ясно: почти никто из них не знает, что именно из-за их земель началась война, постепенно становящаяся длинной и знаменитой. Более того, на все мои расспросы – а я постепенно начинал интересоваться бытом и жизнью народностей европейского востока – ни один не мог внятно объяснить, есть ли разница между властью королевской и императорской и каковы его, обитателя сих пределов, сердечные чаяния? В какой стране хочет он существовать, чьим подданным являться? Не исключаю, что мои собеседники просто опасались говорить правду. Мундир на мне был австрийский, белый, хоть и грязный, с желто-черным офицерским шарфом (несмотря на это, интенданты по-прежнему ставили меня в самый хвост любой очереди – гаденыши не считали меня настоящим служакой и, наверно, были правы). Оружия я не носил, а говорил по-немецки с неслыханным в тамошних краях акцентом. Может быть, меня принимали за шпиона?