Более того, к началу XX в. сложилось еще два очага индийской народной агитации. Индийская эмиграция в Южной Африке начала сплачиваться против расизма в этом регионе, а главным представителем ее успешного движения массового сопротивления, построенного на принципах пассивности и ненасилия, как мы видим, был молодой адвокат Гуджерати, которому по возвращении в Индию в 1915 г., было суждено стать вождем, возглавившим мобилизацию индийских масс на борьбу за национальную независимость: Ганди. Он придал современному политику величайший статус почти святого. В то же время более радикальная освободительная практика складывалась в Бенгалии, с ее утонченной национальной культурой, влиятельным средним классом индусов, обширным пластом образованного, но скромно востребованного, класса ниже среднего, и ее интеллигенцией. Британский план вычленения этой обширной провинции в преимущественно мусульманский район позволил антибританской агитации развиваться огромными темпами в 1906—1909 гг. (От плана отказались.)
Бенгальское националистическое движение, располагавшееся левее Конгресса с самого начала и никогда не считавшееся вполне интегрированным в него, объединило на этом этапе религиозно-идеологическую востребованность индуизма с намеренной имитацией подходящих западных революционных движений — таких как Ирландское или движение русских народников.
Оно породило первое серьезное террористическое движение в Индии — накануне войны появились и другие в северной Индии, сформировавшиеся на базе пенджабских эмигрантов, вернувшихся из Америки (партия Гхадр) — и к 1905 г. представляла серьезную проблему для полиции. Более того, первые индийские коммунисты (например, М. Н. Рой (1887—1954)), вышли из рядов бенгальского террористического движения во время войны** В то время, как британский контроль над Индией оставался достаточно жестким, для многих разумных чиновников стала очевидной неизбежность своего рода перехода, пусть и постепенного, к некой более умеренной степени автономии. Несомненно, первое из подобных предложений должно было прозвучать из Лондона во время войны.
Где глобальная система империализма была наиболее уязвима, так это в мрачной зоне скорее неформальной, чем формальной, империи, или в системе, которая после второй мировой войны будет названа «неоколониализмом». Мексика несомненно была страной экономически и политически зависимой от своего великого соседа, но чисто технически это было независимое суверенное государство со своими институтами и политическими решениями. Это было государство, скорее напоминающее Персию, чем колонию подобную Индии. Более того, экономический империализм не был так уж неприемлем для ее национальных правящих классов, поскольку являл собой потенциально модернизирующую силу. По всей Латинской Америке землевладельцы, торговцы, предприниматели и интеллигенция, составлявшие основу местных правящих классов и групп, мечтали лишь о достижении такого уровня прогресса, который дал бы их странам, в их глазах столь отсталым, немощным, не пользующимся уважением и прозябающим на окраинах западной цивилизации, неотъемлемой частью которой они себя видели, шанс исполнить свое историческое предназначение. Прогресс означал Великобританию, Францию и, все в большей степени, США. Правящие классы Мексики, особенно на севере, где влияние соседней американской экономики было в высшей степени сильно, не имели ничего против собственной интеграции в мировой рынок и, таким образом, в мир прогресса и науки, презирая при этом беспардонную грубость «гринго»*® (американских бизнесменов и политиков). Фактически после революции сформировалась группа «Сонора», составленная из лидеров экономически наиболее честолюбивого аграрного среднего класса этого самого северного мексиканского штата, группа, ставшая самой решительной политической силой в стране. С другой стороны, огромным препятствием на пути модернизации была обширная масса сельского населения, инертного и бесстрастного, частично или полностью индейского или черного, погрязшего в невежестве, скованного традициями и предрассудками. Бывали моменты, когда правящие круги и интеллигенция в Латинской Америке, как и в Японии, просто теряли веру в собственный народ. Под влиянием повсеместного расизма в буржуазном мире (см. *Век Капитала», глава 14, II) они мечтали о биологической трансформации своего населения, позволившей бы приспособить его к прогрессу: за счет массовой иммиграции европейцев в Бразилию и на южную оконечность Южной Америки, а также за счет смешанных браков с белыми в Японии.