Доклад Владимира Никитича ошеломил меня настолько, что заставил кардинально пересмотреть мою точку зрения на происходящее в Афганистане. Собственно говоря, и американская пропаганда, носившая четко выраженный антисоветский и антиармейский характер, влияла на меня довольно странно. Чем больше я имел дело с американскими пропагандистскими материалами, направленными против войны в Афганистане, тем больше я становился сторонником советского военного присутствия в этой стране. Так понятие "афганская война" постепенно ушло в иную плоскость, которую я определил бы словами моего брата Игоря Морозова: "величие и боль русского солдата". С той поры и присно лично для меня нет другого ее определения. Немалую роль в осознании истинности происходящего в Афганистане сыграл и жанр афганской песни. Самой первой оказавшейся у меня кассетой была запись Юрия Кирсанова (ныне, по некоторым данным, он начальник управления охраны президента Украины). Потом раздобыл кое-что из песен Виктора Верстакова и еще одну кассету, на которой оказалось несколько песен Игоря Морозова и песня Сергея Демешова, в которой рассказывалось о самом Игоре и его бадахшанской оперативно-боевой группе из состава 4-го "Каскада". Записанные на войне, напетые теми, кто воевал, они стали для меня гораздо большим, чем просто песни. Назовите мне хоть одну большую или малую войну после 45-го года, которая родила бы свой песенный жанр? В этом афганская война неповторима.
Уже тогда я пришел к мысли, что именно афганские песни и несут в себе самую правдивую историю войны, и с этой позиции подготовил исследовательский материал для РС. Вот тогда-то фактически я и потерпел первое фиаско. Материал этот большого интереса не вызвал, ибо не отвечал заданным пропагандистским канонам. Советского солдата в Афганистане, да и вообще советского солдата, нужно было рисовать не пишущим песни, а озверелым, безжалостно закалывающим во славу коммунизма бедных "афганских агнцев" (как сказал потом академик Сахаров, мы, оказывается, аж целый миллион этих "агнцев" там накололи, словно они до нас не воевали между собой, как и сейчас, после нас, не воюют). А уж если там образ офицера или генерала нарисовать, так никакой черной краски в вальцах пропагандистской машины не хватит. И еще одно до меня начало доходить в ту пору. Не только против коммунистической партии и партийной идеологии направлена американская пропаганда, но и против русского народа. Конечная цель вырисовывалась все более четко - развалить СССР, а затем и Россию. В общем, пока я мало-помалу "умнел", сидя себе в "Красном архиве" и изучая последствия афганской войны и советскую "науку побеждать" по доступным и недоступным источникам, не иначе как черти принесли к нам в администрацию радио "Свобода" еще одного "специалиста по Востоку" - британского подданного доктора Яна Эллиота, которого поставили отвечать за Исследовательский отдел. В Англии он имел отношение к "Обществу советско-британской дружбы" и к британской разведке, но зачем-то подался на "Свободу". (Кстати, сейчас он снова служит в обществе, но уже российско-британской дружбы.) Вот этот-то начальничек - "ключик-чайничек", помимо всего прочего, и решил вплотную заняться моей персоной. То ему не нравилось, где я сижу, то как я работаю, то что я пишу, а потом еще почему это я пишу для Русской службы. Достал он меня так, что иначе как "доктором идиотом" я его уже и не называл. Как ни странно, на это он никак не реагировал, видимо, считая, что я не в состоянии правильно произносить его долбанную шотландскую фамилию. Однако смех смехом, а становилось ясно, что в Исследовательском отделе мне уже, грубо говоря, ловить нечего. Рано ли, поздно ли, но "доктор идиот" все равно меня из него выживет, или же я не выдержу и выживу его, но уже с этого света на тот. Я даже ту самую статейку про себя из газеты "Советская Белоруссия" ему в кабинет подкинул. Не помогло. Хотя разговаривать со мной он теперь стал, сохраняя дистанцию в добрые пять-шесть метров. Русской же службой РС поставили руководить Владимира Матусевича, который тоже прилетел из Лондона, где работал собственным корреспондентом радио "Свобода".
Дело уже близилось к зиме 89-го, а за полтора года до этого в Мюнхене с гастролями находилась Алла Пугачева. Короткое интервью с ней успел, правда, сделать мой коллега из Отдела новостей Вэйн Браун, но, несмотря на его хороший русский язык, интервью получилось неэфирным - разговорить Аллу Борисовну ему не удалось. Вот тут-то я и решил попытать счастья. Взяв с собой Рому Шаламберидзе (у него была видеокамера в рабочем состоянии и две профессиональных фотокамеры) и нагрузив его заодно своей звукозаписывающей аппаратурой, я в конце концов добрался до местечка Гархинг, где и проходил сей концерт под открытым небом. До самого концерта еще было время; где Пугачева, толком никто сказать не мог, и посему, встретив там знакомого мне ныне покойного "русского мафиози" Фиму Ласкина, я справился у него о местонахождении Пугачевой. Фима, конечно, знал, где Пугачева, и показал мне на одну из времянок, попутно познакомив меня с известным на Западе, да и в России, бардом Михаилом Гулько. Ввиду того, что "трубы" с утра у меня горели нещадно, я решил их немного промыть. Гулько тоже не отказался, и мы пошли в расположенный поблизости шалман. Внутри оказались два человека из свиты Аллы Пугачевой - Николаев и Кузьмин. Кузьмина я попросил передать мою просьбу об интервью, и он, испуганно озираясь, почти сразу же ушел (наверное, принял меня за агента ЦРУ). С Николаевым мы разговорились и так увлеклись разговором и "промыванием труб", что чуть не пропустили начало концерта. Пугачева согласилась на интервью, заметив только, что со "Свободы" с ней уже разговаривали. Я тут же нашелся и сказал, что, кроме вопросов чисто по ее творчеству, у меня есть и специфический вопрос. "Какой?" - в свою очередь поинтересовалась она. "Ваше отношение к войне в Афганистане?" - не мудрствуя лукаво, выпалил я почти не заикаясь. Вопреки моему ожиданию она достаточно толково ответила и на этот вопрос, и на другие. Потом спросила сама: "Откуда вы узнали, что я там была?" Тут пришлось выкручиваться мне, ибо я ничего не знал о ее гастролях "за речкой"; просто интуиция в который уже раз меня не подвела. Потом мы сфотографировались на память, и я отправился на РС обрабатывать интервью. Материал был признан удачным и на следующий же день прозвучал в актуальной программе Русской службы РС. Кстати, именно Пугачева оказалась самым первым человеком из СССР, официально под своим именем давшим интервью радио "Свобода".
Вот это-то мое интервью с Пугачевой и понравилось Володе Матусевичу, который предложил мне перейти в Русскую службу. Тогда я, помнится, бредил карьерой в Исследовательском отделе и мягко отказался от предложения Матусевича, после чего заводить с ним разговор о переводе было как-то неудобно. Однако "доктор идиот" продолжал наступать на пятки, и надо было что-то делать. Идея возникла неожиданная: подсказать самому Эллиоту избавиться от меня в Исследовательском отделе РС путем моего перевода в штат Русской службы. Доктор наживку заглотил и побежал говорить с Матусевичем. Того, понятно, уговаривать не надо было. За мой перевод стоял и заместитель главного редактора службы Евгений Кушев. В общем, меня перевели в Русскую службу в той же должности "старшего исследователя". Правда, в Русской службе "исследовать" было нечего, а надо было писать, поэтому спустя месяц "титул" этот переписали на редактора. Произошли изменения и в администрации радио. Директором РС стал Эндерс Вимбуш, которого я знал по "РЭНД корпорэйшн". Директором РСЕ был назначен Жиллет, тоже выходец из "РЭНД", но с ним я знаком не был. А доктора Эллиота, который, видимо, и сам никак не хотел расставаться со мной, отправили надзирать за работой Русской службы в качестве заместителя директора РС. Больше он меня практически не доставал, а видел я его в основном на утренних летучках, когда, конечно, сам на них приходил. А после того как мы с Лешей Лёвиным поинтересовались, что он прячет под своим килтом, то есть шотландской юбкой, этот "потомок горцев" и вовсе исчез из моего поля зрения.