— Вы не можете уйти в залитом кровью пиджаке, — сказала мадемуазель Агнес, дочь мсье Анатоля. — Пятна можно смыть холодной водой, но только пока они не высохли. Пожалуйста, дайте это мне.
Властно, как медсестра, она взялась за его ворот. Никитин выглядел крайне раздосадованным. Он посмотрел на пятна, украсившие его новый костюм — его желтые туфли из телячьей кожи тоже были новыми и еще скрипели — и на какое-то мгновение стал похож на школьника, готового впасть в ярость. Очевидно, такого рода ситуации не были предусмотрены в курсе подготовки, который он проходил перед отправкой за границу. Мадемуазель Агнес продолжала мягко, но настойчиво тянуть его за ворот пиджака, словно перед ней был привычный непокорный пациент — ее отец; движения Никитина утратили присущую им грациозность. Он был близок к панике. Хайди снова схватила его за рукав.
— Да вы посмотрите, — сказала она, — остальные мужчины тоже без пиджаков. Очень душная июльская ночь.
— Верно, — каркнул мсье Анатоль, — закатывайте рукава, и дело с концом. — Он подхватил костыль и прицелился его резиновым наконечником в Никитина. Никитин грубо стряхнул руку Хайди со своего рукава и отдал пиджак мадемуазель Агнес.
— Вот-вот, — кричал мсье Анатоль, размахивая костылем. У него были сильные руки и широкая грудь, как у всех стариков, увлекавшихся в юности фехтованием и имеющих на счету не одну дуэль в Булонском лесу. — Бросьте вы это! Мы штурмовали свою Бастилию два века назад — а вы строите новые крепости под звуки революционных гимнов. Что же, вся наша работа идет насмарку? Подойдите поближе и объяснитесь.
Никитин поклонился. Он вновь обрел самообладание и сумел вежливо улыбнуться мсье Анатолю.
— Народ моей страны восхищается Французской революцией, — сказал он, тщательно подбирая слова. — Мы продолжаем ее дело, стремясь завершить его.
Оставшись в рубашке, туго обтянувшей его прямые мускулистые плечи, он выглядел отлично. Лицо его было простым и прямым, без тени коварства. Только его слегка раскосые серые глаза поражали полным отсутствием выражения: зрачки поглощали свет, но не испускали ровно ничего взамен. Обращаясь к мсье Анатолю, он повернулся к Хайди спиной, и она разглядела на его бритом затылке широкий шрам. Мадемуазель Агнес тихо выплыла из комнаты с перекинутым через руку пиджаком. Из кармана выскользнула записная книжка Никитина и беззвучно легла на ковер. Присутствующие были увлечены беседой и толпились вокруг кресла мсье Анатоля, и лишь Хайди стояла в одиночестве, мучаясь угрызениями совести. Увидев записную книжку, она подобрала ее и шагнула к остальным, намереваясь вернуть ее владельцу. К этому времени он полностью пришел в себя и отвечал мсье Анатолю коротко и точно своим приятным, несмотря на сильный акцент, голосом. Неужели опять тянуть его за рукав, чтобы отдать книжку? Стоя к ней спиной, он казался неприступным. Он был с ней груб, только что он стряхнул ее руку со своей, словно она прокаженная. Хайди постояла в нерешительности, не вступая в толпу почитателей мсье Анатоля; затем она пожала плечами и вышла на балкон, где, опустив записную книжку в сумочку, взяла за руку отца.
Фейерверк подходил к концу, и огненные колеса, снопы, стрелы, петарды, бураки и прочие чудеса вели неравный бой с первыми каплями дождя. По мере того, как дождь усиливался, небо постепенно теряло праздничную расцветку, превратившись сперва в пыльно-сумеречное, с запахом пороха, а потом в нормальное черное ночное небо. Последним развлечением была сложнейшая пиротехническая модель Бастилии, взлетевшая ввысь в языках пламени. Ее должна была сменить световая надпись из трех слов, символизирующих Революцию, но в небе успели полыхнуть только буквы «LIB…», остальное же, заодно с искусственными солнцами, фонтанами и водопадами, утонуло в тучах.
— О, не уходите, не уходите же, дорогая! — взывал мсье Анатоль наполовину в шутку, наполовину с мольбой. — Нет, я не выпущу вашу руку. Что за милая, мягкая ручка — дрожащая, как птенец в когтях старого ястреба! Побудьте еще немного, раз разошлись остальные; полковник, ваш отец, будет вас охранять, а я — всего лишь старик, стоящий одной ногой в могиле, хотя другой еще брыкаюсь…
Мсье Анатолю, страдавшему бессонницей, отчаянно не хотелось отпускать последних гостей, хотя большинство завсегдатаев его пятничных вечеров утомляли и раздражали его. Его жизнь все больше втискивалась в узкое пространство между скукой от скученности и боязнью одиночества. Он знал, что у его смертного одра то и другое сомкнётся: окруженный родственниками и друзьями — сынок-махинатор и пресная дочь, вдовая сестра, дожидающаяся наследства, и верный друг, мечтающий вставить в свои мемуары его последние слова, — он должен будет выдержать последние муки, подобно гладиатору, дожидающемуся посреди арены церемониального удара, который прекратит его страдания. Поэтому он вцепился в ладонь Хайди обеими руками, наслаждаясь ее теплом. Его руки совсем не походили на ястребиные когти — напротив, пальцы были длинными и тонкими, но ногти утратили всякую окраску, а почти прозрачная кожа была усыпана веснушками, заставлявшими Хайди содрогаться от отвращения. В смущении она отдала ему свою руку, подобно Ависаге, согревавшей своим теплом умирающего Давида. Она стояла перед ним, поддерживаемая отцом, в той же позе, в которой ее застало начало прощания. Мадемуазель Агнес ушла спать, и эстафету подхватил сын Гастон: он стоял рядом с креслом отца у камина, вежливо скрывая скуку. Мсье Анатолю хотелось, чтобы он занимался делами издательства, но в двадцать лет Гастон, красивая и испорченная жертва отцовских тиранических костылей, стал полупрофессиональным наемным танцором. Кое-какие деньги, перепадавшие от отца, позволили ему не перейти к этому занятию на постоянной основе. Теперь он пробавлялся продажей подержанных спортивных автомобилей и время от времени участвовал в гонках. На полу, скрестив ноги и блаженно раскачиваясь с рюмкой бренди в руке, сидела его теперешняя любовница — несколько перезрелая, но исключительно привлекательная женщина. Она была американкой, как Хайди, но совершенно другого поколения и типа — из тех, что после Первой мировой войны запрудили Монпарнас, а после Второй — Сен-Жермен-де-Пре, и которые и после Третьей мировой станут, наверное, ковылять на высоченных каблуках по булыжникам бывших Бульваров в поисках импровизированных поилок, где подают абсент. Единственным оставшимся гостем был граф Борис, протеже мадемуазель Агнес. Он был беженцем с Востока, очень высоким и худым, с костлявой физиономией и высоким голосом, страдавшим от сложной формы туберкулеза, приобретенного в лагере за Полярным кругом, где он валил лес.