В старых петербургских домах совершеннейшая звукоизоляция, благодаря стенам, балкам, полам и прочему… Звуки здесь пленники квартир. Но все же один род звуков не может остановить ничто. А так как Птица лежал таким образом, что голова его свешивалась с дивана и почти доставала до пола, то негромкая музыка, причиной которой был транзистор в комнате этажом ниже, достигала своей цели, хотя происходило это и вовсе случайно. Художник Птица слушал блюз и засыпал медленно и легко, уже воспарял; выпала из рук Утопия, раскрылась и встала на ребро.
Но бомжи уже собирались на лестничной клетке перед дверью, за которой засыпал он. Бомжи не знали этого и знать не хотели. Они видели лишь свет в дверном глазке, и этот свет приводил их в неистовую печаль, и лихоманка их корежила и ломала. Их было пятеро, и все в униформе — резиновых полусапожках по семьдесят тысяч, в которых другие люди ловят рыбу и сажают картофель. Все пять пар сапожек были ядовито-синего цвета, а в темноте так и вовсе черного, и все были подарены «альтруистом» не далее как сегодня утром и снабжены денежным довольствием и необременительной работой.
Все пятеро были в пиджаках. Трое в кепках, один в вязаной шапочке, и еще один, самый молодой, вообще без головного убора. Дальнейшие различия во внешнем виде и умственном состоянии были крайне размыты и нивелированы. Перед началом акции бомжи пустили по кругу литровый пакет кубанского вина, сладкого и крепкого. То, что нужно в данном случае. Потом тот, что в шапочке, ударил в дверь кулаком. Сильно и властно.
…Птица просыпался долго, так как враждебный стук в дверь чудовищным образом совпал с ритмами музыки, что приходила из нижней квартиры. А может быть, это была уже какая-то другая музыка. Музыка постижения счастья. Но он проснулся.
В дверь отчетливо били, а когда Птица миновал огромный пустой коридор и подошел к двери и чуть было не отодвинул засов, а именно на огромный, великолепный засов была заперта дверь в его человеко-убежище, он глянул в глазок и увидел тех, для кого этот глазок предназначался… Вернее, не увидел, так как лестница была темна, а постиг. Компания, услыхав шаги за дверью, обнаружив помутнение в дверном хрусталике, заговорила:
— Козел! Открывай тут же. Ты что, козел, свет в доме жжешь? Хочешь, богомаз, облаву? Оперов с револьверами? Кинологов с шавками? Все сидят чин по чину, со свечечками. Ты в сортире жги, ну в ванной, ну окна завесь. Ты ведь, мразь, полную иллюминацию даешь. Открывай, дерьмо. Дело есть.
Художник Птица был человеком культурным, интеллигентным и, несомненно, обладал тонкой нервной организацией, но жизнь научила его многому.
— Ты, харя, отойди от двери, а то быть тебе битым, — предупредил он говоруна, но тут же другой, в кепке, вытолкнул оратора из площади, ощущаемой через глазок, и возопил:
— Ты, мазила, ты где живешь? В коллективе. Мы все тут одна семья. А значит, всем делиться должны. Плати налог за нарушение светомаскировки. И мы уйдем.
Птица глубоко вздохнул и пошел от двери в комнату. Потом он вернулся и сказал некрасивые слова. И бомжи отпрянули от двери, а потом застучали снова, и уже не кулачищами, а ногами. Но ноги, обутые в сапожки на резиновом ходу, не давали нужного стука.
— Ты, мазюка, положи сто тысяч на подоконник, вот под лестницей, через полчаса. А не положишь, сука, дверь сломаем и… Шабаш, господа-товарищи. Покурим покудова. — И затопотали вниз, в логово.
Музыка уже не звучала, свет за окном погас вовсе. Птица щелкнул выключателем, посидел минуту на диване, хлебнул холодного чифирьку, встал, подошел к окну, уперся локтями в подоконник, глянул вниз и увидел там «филера». Тот смотрел в окно Птицы и улыбался. Тогда художник опять вернулся на диван, лег и стал ждать. Попробовал вспомнить какие-нибудь стихи, но почему-то не смог. Он совсем расслабился, почти уснул и тогда вспомнил строчки древние и чудесные: