Впереди — непростой путь против течения по Мамонтовой речке, но самое трудное уже позади!
Два дня мы плыли по речке до Соснового лба. Ночевали под сосной, которая не укрывала от хлынувшего среди ночи ливня. Грести пришлось всем, и все устали от работы однолопастным веслом. Но все равно самым трудным был перетаск.
— Как, уразумел, что значит на местном наречии перетаск? — подтрунивал над Сашей повеселевший Илья.
Сосновый лоб открылся, когда мы выехали на озеро. Могучие сосны багровели в лучах заката. Блестящая чешуя коры переливалась желтовато-красным отливом, и на ее фоне рельефно выступал пирамидальный серо-черный ствол оголенной лиственницы с одинокими черными шариками шишек на ветвях.
Ветер, шумевший вдали, здесь не треплет верхушки крон, не рябит воду. В базальтовой глади озера отражаются высокий угор, сосны и лиственницы. На шишках — отблески уходящего дня.
Тихо на озере и в величавом бору, приближающемся к нам. Длинные тени падают на лодки, на людей.
— Э-гэй! — кричит Саша, и лес повторяет неожиданно мрачно и глухо перекатывающееся по кронам многократное эхо: «Э-гэй, э-гэй!..»
С толстой лиственницы на уровне глаз смотрит застарелое вырубленное лицо холой — «духа лба». У корней семь массивных валунов, и меж ними — родник. Семь — магическое число. За деревом небольшая поляна и бор без кустов, с редкими молодыми сосенками и ковром пожелтевшей хвои.
Солнце село, и ночная темень бесшумно завладела лесом. Первый костер и первый ночлег на лбу — у лиственницы.
— Под охраной самого хозяина, — шутит Саша.
Первая ночь на лбу таинственна и немного тревожна. Завтра пойдем вглубь. В тиши редко трещат тлеющие сучья, ворчит вода, наваливаясь на берег, но не слышно ночных птиц, и только из лесной чащи доносятся резкие шорохи — где-то сосны роняют шишки.
Все снаряжение оставили у холой, взяли только ружья, а Илья — оставшуюся одну лопату. В лес идем скопом, все убыстряя шаг. Идти легко: ни бурелома, ни пней. Просторно, и нигде не видно шаманских гагар и шаманских орлов. Только лес, только сосны. Вот и ручей — не он ли служил границей меж живыми и мертвыми?
За ручьем разбрелись в разные стороны. Такой же лес. Издалека кто-то первым крикнул:
— Вы что-нибудь нашли?
Этот вопрос повторяется все чаще и чаще. Ничего…
— Нашел, сруб нашел!
Бежим через ручей на голос Ильи.
Три ряда нижних венцов, заросших мхом, засыпанных хвоей, лежат прямоугольником. В центре прямоугольника — береза, единственная в этом бору.
— Олений сарай, старый олений сарай, — поясняет Токуле.
Более тридцати лет назад люди покинули стойбище, а раньше жили здесь подолгу и основательно.
Внимательно осматриваем землю и видим еле заметный конец полозьев оленьих санок. Раскидали мох и хвою, и показался весь полоз, рядом — второй, а меж ними — упавшие сгнившие копылья. Следы живых теперь попадаются часто. Почти неразличимый круг с короткими гнилушками — чумище, место, на котором стоял чум. Во мху нашли невыдолбленную ветку и снова санки.
Избушки, остатки избушек, упавшие стены и стропила находим во второй половине дня.
Так где же могилы? Ночь в глубине леса многоголоса. Над нами противным голосом кричал филин, где-то рядом трещали кедровки, раздавался шорох в сучьях, ломавшихся под лапками белки или ночной мыши. Переливчато звенел родник, но никто из царства мертвых не тревожил нас.
И второй, и третий, и четвертый день мы ищем древние могилы шаманов и не можем найти их.
Предложение Ильи копать наугад отвергается единодушно: общая площадь лба, пожалуй, больше двухсот гектаров.
Илья не слушает нас и в пятый — последний — день пребывания на лбу в одиночестве раскапывает два «подозрительных» холма. Правы мы, но тем не менее холмы вызывают азарт, и со словами: «А ну-ка, дай, я вот этот вскрою» — Сашка копает третий холм. Чудесная песчаная почва. Рвем лопату из рук и вскапываем еще один, другой…
Расходимся собирать хворост для костра и… как сумасшедшие мчимся на зов Токуле:
— Гагару нашел!
Деревянная гагара сантиметров двадцать длиной лежала подо мхом. На брюхе у нее выемка — сюда вставляли длинную палку-шест и втыкали его перед могилой. Где-то здесь была могила Сенебата.