Мастер выбирает сердцевину и постепенно выравнивает толщину стенок-бортов.
Но выборка лишней древесины лишь часть дела. Сразу же, как сделано первое углубление, ветку нужно постепенно развести, для чего наливают в нее воду, а наружную сторону подогревают — «поджаривают», как говорят кеты, — над костром. Разбухшая осина становится податливой и под давлением разных по длине распорок раздается. Когда достигнута нужная ширина между бортами, мастер вставляет семь постоянных поперечин, переворачивает ветку и смолит днище. Проходит всего пять-шесть дней, и лодка готова. Охотник может прокладывать путь по мелким, порожистым, заваленным буреломом таежным рекам или петлять меж вершин затопленных половодьем деревьев и кустарников.
Главное достоинство веток — легкость. Двое мужчин могут на себе перенести лодку через перевал, или, по-местному, перетаск.
Одна из двух ожидавших нас веток была около пяти метров длиной, другая — не более трех с половиной.
В протоке мы плыли по течению. Грести почти не приходилось, только успевай наклонять голову под стволами нависших деревьев.
К вечеру протока кончилась небольшим озером. Берега его хотя и пологие, но каменистые. В северной части — небольшой подъем, растут высокие лиственницы, а за ними — сплошная стена хвойного леса.
Наши ветки пристали к северному берегу. Саша втащил свою лодку на берег и спросил Токуле:
— Теперь приехали?
— Нет, отсюда по перевалу восемнадцать километров до Мамонтовой речки, а по ней попадем на лоб, — ответил проводник.
Илья подошел к говорившим.
— На Мамонтовой речке тоже ветки оставлены?
— Нет, наши ветки на себе понесем.
— Теперь мне ясно, что такое перетаск, — удовлетворился Саша.
Ветки вытащили на берег и перевернули кверху дном. Пусть обсохнут.
Пока не совсем стемнело, собрали сухостой и валежник. Разожгли костер. После объединенного обеда и ужина устроились спать.
— Подъем!
Женя расталкивает нас. Холодно, солнце еще не поднялось.
— Зачем в такую рань! — взмолился Саша.
— На перевале весь день провозимся. Надо засветло дойти. Вставайте, Токуле чай вскипятил.
Распределили груз так. Мне и Илье нести большую ветку с лопатами, кирками и двумя ружьями. Саше и Токуле — маленькую с одним рюкзаком. Жене рюкзак и ружье.
Токуле с Сашей впереди, затем Женя, и замыкаем шествие мы с Ильей. Тропа еле заметная, заросшая. На стволах старые затесы, заплывшие смолой, почерневшие от времени. По новым затесам можно идти даже в легких сумерках: белое тело дерева светится светлячком. Токуле различает старый путь.
Ветки носом и кормой лежат на наших плечах. Положишь нос или корму на правое плечо и правой же рукой для упора держишь за борт. Позади первый километр.
Тяжеловато, но вполне терпимо. Илья кричит сзади:
— Жить можно, я думал, будет много труднее!
Токуле с Сашей заметно вырвались вперед. Женя не отстает от них, тогда и мы прибавляем шагу.
Не могу вспомнить, когда началось странное бормотание за моей спиной. Пожалуй, на втором часу похода.
— Норма десять, час, тридцать, солдат — день, мокрая, двенадцать, шесть…
— В чем дело, Илья? — окликнул я не останавливаясь.
— Подсчитываю, сколько прошли, — ответил Илья и с трудом перевел дыхание. Он устал, видно, больше меня. Я чувствовал только надсадную боль в плече — наверное, натер. Надо бы устроить привал.
— Эй! — раздалось из леса, видневшегося за небольшой тундрой, так называют здесь поляны со мхом.
На каком-то пределе мы быстро проскочили тундру. Токуле, Женя и Саша ждали нас. Они выглядели лучше. Мы опустили ветку на землю и отерли пот. Илья присел на поваленный ствол и, отдышавшись, спросил Токуле:
— Половину прошли?
— Однако, не больше четверти!
— А, дьявол! — Илья подскочил к ветке, схватил кирку и швырнул ее в кусты. Никто не остановил его. Все устали, а впереди еще много километров.
Опять идем лесом. Идем час, второй, и снова привал. Следующий привал уже через час. Очень трудно.
Илья даже не отвечает на мои вопросы. Я иду и слышу его частое дыхание и очень частые просьбы сменить плечо. Теперь горят оба плеча, не хочу трогать: наверняка содраны в кровь. Идем, как машины, бездумно переставляя ноги. От усталости они подкашиваются, мы продолжаем идти, покачиваясь из стороны в сторону.
На следующем привале в кусты полетела вторая кирка и лопата. Но легче становится на какое-то мгновение.
Далеко за полдень. Очередной привал. Ни говорить, ни есть никто не хочет. Илья лег на землю и зло стиснул зубы. Женя еле сдерживает слезы. Болят плечи и зудят искусанные мошкой ноги, шея, руки. Пройденный путь остался в памяти как узкая тропа, загроможденная пнями, кочками и буреломом.
Илья встал, молча вышвырнул из ветки еще две лопаты, вынул ружье и положил Женин рюкзак.
— Пошли, лучше не будет.
Он прав, надо идти.
— От этого кедра совсем близко! — радостно крикнул Токуле.
Мы не заметили кедр, но весь оставшийся путь прошли без остановки и быстрее. На берегу Мамонтовой речки, сбросив ветки на землю, плюхнулись на траву.
…Проснулись разом от ощущения голода и ничего не могли понять. На небе светило солнце, перед нами была река, и ветки лежали на траве. Значит, дошли! Все-таки дошли!
Впереди — непростой путь против течения по Мамонтовой речке, но самое трудное уже позади!
Два дня мы плыли по речке до Соснового лба. Ночевали под сосной, которая не укрывала от хлынувшего среди ночи ливня. Грести пришлось всем, и все устали от работы однолопастным веслом. Но все равно самым трудным был перетаск.
— Как, уразумел, что значит на местном наречии перетаск? — подтрунивал над Сашей повеселевший Илья.
Сосновый лоб открылся, когда мы выехали на озеро. Могучие сосны багровели в лучах заката. Блестящая чешуя коры переливалась желтовато-красным отливом, и на ее фоне рельефно выступал пирамидальный серо-черный ствол оголенной лиственницы с одинокими черными шариками шишек на ветвях.
Ветер, шумевший вдали, здесь не треплет верхушки крон, не рябит воду. В базальтовой глади озера отражаются высокий угор, сосны и лиственницы. На шишках — отблески уходящего дня.
Тихо на озере и в величавом бору, приближающемся к нам. Длинные тени падают на лодки, на людей.
— Э-гэй! — кричит Саша, и лес повторяет неожиданно мрачно и глухо перекатывающееся по кронам многократное эхо: «Э-гэй, э-гэй!..»
С толстой лиственницы на уровне глаз смотрит застарелое вырубленное лицо холой — «духа лба». У корней семь массивных валунов, и меж ними — родник. Семь — магическое число. За деревом небольшая поляна и бор без кустов, с редкими молодыми сосенками и ковром пожелтевшей хвои.
Солнце село, и ночная темень бесшумно завладела лесом. Первый костер и первый ночлег на лбу — у лиственницы.
— Под охраной самого хозяина, — шутит Саша.
Первая ночь на лбу таинственна и немного тревожна. Завтра пойдем вглубь. В тиши редко трещат тлеющие сучья, ворчит вода, наваливаясь на берег, но не слышно ночных птиц, и только из лесной чащи доносятся резкие шорохи — где-то сосны роняют шишки.