Като-Камбрезийский договор 1559 года фактически означал установление испанской гегемонии в Италии в обмен па признание французских приобретений на восточной границе (Мец, Верден, Туль, Булонь), а также недавно (за год до подписания документа) отвоеванного Кале, которым целых два столетия владели англичане. «После 1559 года Испания играла роль арбитра Европы, - писал п'шестный американский историк, - и пока мотивом испанской политики была упрямая решимость поддерживать status quo (что означало сохранение испанской гегемонии), интересам Филиппа больше всего соответствовали консерватизм и всеобщий мир»3. Однако все дело заключалось как раз в том, что сохранение и укрепление испанского преобладания были немыслимы без попыток подавления множащегося числа внутренних и внешних, открытых и скрытых, потенциальных и действительных врагов. Некоторые западные историки считают, что приписывать Филиппу II намерение «обратить в католичество весь мир» - значит упрощать реальное положение вещей, поскольку каждая из завоевательных акций Испании была следствием целого ряда конкретных мотивов и обстоятельств. Однако протестанты будто бы считали, что Испания стремится к их сокрушению, и действовали в соответствии с этим представлением4.
В бесчисленных бумагах Филиппа II исследователи не обнаружили чего-либо подобного плану создания всемирной монархии, с которым носился Карл V. Известный американский историк Г. Д. Кенигсбергер считал это обстоятельство доказательством того, что у короля и не было такой цели, что он субъективно прежде всего стремился к защите своих владений от покушений внешних врагов и к сокрушению ереси внутри страны. «Однако остается существенно важный вопрос - что он подразумевал под этими целями и какими действиями он стремился их достигнуть»5. На практике оказывалось, что достижение этих целей было связано не только с подавлением восстания в Нидерландах и с сокрушением мощи Порты, но и с подчинением в той или иной форме Франции и Англии, с преодолением сопротивления протестантских князей преобладанию Габсбургов в Европе.
Вековой конфликт создавал дополнительные возможности - идеологические, политические, дипломатические и военные - для ведения главной державой реакционного лагеря захватнических войн. Но наряду с этим он умножал причины и мотивы ведения войны для победы над отдельными входящими в неприятельский лагерь государствами, для предупреждения его возможного усиления, для захвата выгодных стратегических позиций с целью продолжения в будущем вооруженного конфликта против главных сил противника. Многочисленные «частные» войны велись как подготовка для возобновления войны во всеевропейском масштабе. Существование векового конфликта не только способствовало созданию военно-политических блоков, цементировало их сплочение. Оно помогало ведущей державе консервативного лагеря заставить других участников смириться с ролью младших партнеров, с неравноправным положением; подчинить свою внешнюю политику интересам лидера; идти на более крупные расходы, чем казалось им целесообразным, на передачу их вооруженных сил под иностранное командование и на участие в военных операциях, прямо не связанных с защитой их государственных интересов; проводить даже внутри своей страны меры, угодные державе-гегемону; наконец, порой просто оставаться в рамках данного союза вопреки собственным выгодам.
Новейшие католические авторы, ополчившиеся на «очернение» Филиппа II, к чему, по их мнению, были склонны либеральные историки прошлого века, подчеркивают, что королю были свойственны облагороженное религией высокое чувство долга, стремление к строгому, пусть даже и нелицеприятному, отправлению законов и правосудия. Эти авторы только редко замечают, что монаршее «чувство долга» включало убеждение в праве короля тайно осуществлять любые незаконные и вероломные действия, отдавая в них отчет лишь богу (или, точнее, придворным духовникам, всегда готовым оправдать любые деяния Филиппа).
Филипп II был воплощением того, что последующие поколения окрестили бюрократическим правлением. С утра jpp ночи сидел он в своем кабинете, пытаясь «управлять миром за письменным столом»6, просматривая множество бумаг, в том числе и маловажных, заполняя их длинными замечаниями и нравоучениями на полях и даже педантично исправляя орфографические ошибки. Здесь, за письменным столом, ткал он бесконечную паутину административных указаний, военных приказов и внешнеполитических интриг, которая должна была оплести все известные тогда страны Старого и Нового Света. Личные привязанности и дела редко отрывали короля от поглощавшего его бумажного моря. Он, правда, четыре раза был женат, но всегда шел под венец только по мотивам сугубо династическим и дипломатическим. В 27 лет он женился на английской королеве Марии Тюдор, которая была на 11 лет старше его. Когда она умерла, ему было 32 года, и на этот раз была избрана 14-летняя невеста. Вся жизнь Филиппа II была подчинена бюрократическим добродетелям, которые в его представлении сливались с религиозным долгом. Постепенно он приобрел привычку ежедневно по три-четыре часа, стоя на коленях, возносить молитвы господу. Прямым результатом стала лишь подагра, мучившая его много лет до самой смерти.
В январе 1568 года король в сопровождении вооруженной стражи появился в покоях своего сына и наследника Дон Карлоса. Проснувшийся принц в страхе спросил отца, собирается ли тот убить его. Филипп со своей обычной холодной невозмутимостью приказал изъять бумаги принца и держать его под арестом. Это было последнее свидание отца с сыном, который был помещен в тюрьму замка Алькасар. Пока Филипп II обсуждал со своими ближайшими советниками судьбу Дон Карлоса, 25 июля стало известно о кончине принца. Обстоятельства, при которых он умер, были и остаются неизвестными. Вероятнее всего, принц, который обнаруживал сильные признаки умственного расстройства, был сочтен Филиппом неспособным занимать престол. Однако сразу поползли слухи, что принц казнен и притом за любовь к своей мачехе Елизавете Валуа либо даже за участие в «протестантском заговоре». Молва еще ранее приписывала Дон Карлосу планы побега в Нидерланды (а впрочем, и в Италию). Очевидно, сам Дон Карлос не очень скрывал свои намерения, и одно это скорее превращало их в причуды не вполне нормального человека, чем в обдуманные действия конспиратора. Впоследствии именно слухи о заговоре наследного принца породили легенду о Дон Карлосе, которую обессмертил Ф. Шиллер в своей знаменитой трагедии. А в драме Вер-харна «Филипп II» (1901 г.), в которой повествуется об этих планах бегства Дон Карлоса, принц восклицает в адрес своего беспощадного отца:
Ночной король, коварный соглядатай,
Угрюмый и неистовый король,
………………… король
Молчанья, бешенства и гнева.
Недоверие ко всем Филипп II возвел в принцип своего правления. Объектами его подозрительности становились даже герцог Альба и Александр Фарнезе, герцог Пармский, верность которых была проверена много раз в самых сложных обстоятельствах. Это недоверие не раз губительно отражалось на ведении дел: не решаясь сместить того или иного из своих наместников или полководцев, Филипп вместе с тем сознательно лишал их необходимых ресурсов и полномочий для успешного выполнения поставленной перед ними задачи. Таким образом он действительно добивался усиления своей власти, того, чтобы корона не становилась орудием в руках различных аристократических группировок или придворных клик. Но это никак не помогало достижению целей в многочисленных войнах и других внешнеполитических предприятиях испанского короля.
«Основной чертой империи Филиппа II, - писал известный французский историк Ф. Бродель, - безусловно, является ее испанский, можно даже сказать, кастильский характер»7. В этом она резко отличалась от державы его отца Карла V. Уже в 1546 году протестантские памфлеты в Германии заявляли об императоре, родившемся в Нидерландах, и его возможном преемнике - Филиппе: «Не должен нами управлять валлонец, а вдобавок и испанец»8.
В этих условиях консервативный лагерь должен был апеллировать к национальным предрассудкам и вражде. В периоды максимального напряжения векового конфликта становилось невозможным обходиться без более или менее широкого вовлечения в него масс. Руководители консервативного лагеря, однако, по существу ничего не могли обещать массам, кроме надежды на военные трофеи для тех, кто попадал в ряды сражавшихся армий. Тем более напряженно должен был действовать аппарат идеологического принуждения, обещая награду на небе, играя на отсталости и суевериях, разжигая ненависть к чужакам или вступая на путь социальной демагогии, когда участие в конфликте приводило к гражданской войне. Идеология контрреформации подчеркивала примат интересов веры над интересами государства, которые должны были выводиться не из анализа реальной действительности, а из догматов религии и основанных на ней универсальных правовых норм.