Наполеоновские завоевательные войны, направленные на создание всеевропейской империи с центром в Париже, были, по сути дела, разновидностью бесчисленных захватнических (в том числе и колониальных) войн, которые вели и феодальные, и буржуазные государства. Однако особенностью наполеоновских войн было то, что они велись страной, только что проделавшей свою буржуазную революцию, что ее противниками (и объектами ее завоевательных планов) становились государства со старым, феодальным общественным строем и что французское вторжение сопровождалось «экспортом», разумеется, не революции, но новых буржуазных порядков, причем с помощью административных, а не экономических средств. Вскоре, конечно, выяснилось, что подобный «экспорт» имел куда более негативных, чем положительных, сторон.
Империалистские войны, которые вел Наполеон, наряду с реакционными аспектами не были, как отмечалось, совсем лишены прогрессивных моментов. В свою очередь, борьбе европейских народов против Наполеона было свойственно сочетание черт возрождения и реакционности. Носителями прогрессивной тенденции выступали трудящиеся массы, демократические круги общества. Представителями противоположной тенденции были возглавлявшие борьбу феодально-монархические правительства, точнее, их наиболее реакционные элементы. Вследствие этого двоякого характера войн против Наполеона победа, одержанная народами, передала власть над Европейским континентом силам феодально-абсолютистской реакции, которые уже со своих позиций выступали против принципа сосуществования (но об этом ниже).
Наполеон очень рано, еще во время итальянского похода 1796-1797 годов, уяснил для себя и решил использовать в своих целях двойственный характер войн, которые вела тогда Франция. Много позднее, уже находясь в ссылке на острове Святой Елены, он писал: «Борьба королей против республики была борьбой двух систем. Олигархии, господствующие в Лондоне, в Вене и в С.-Петербурге, боролись против парижских республиканцев. Наполеон решил изменить такое положение вещей, всегда оставляющее Францию в одиночестве, и бросить яблоко раздора в среду коалиций, изменить постановку вопроса, создать другие побуждения и другие интересы»23. Отнюдь не отказываясь от использования революционных лозунгов, Наполеон в ходе дипломатических переговоров подчеркивал, что реальное значение имеют только территориальные вопросы, экономические интересы и стратегические соображения. В 1800 году феодально-монархические принципы не помешали царю Павлу I встать на путь союза с первым консулом Бонапартом. Эту линию, хотя и с колебаниями, вызванными преимущественно неидеологическими мотивами, продолжал и Александр I. Когда же планы русско-французского союза потерпели неудачу (в немалой степени по вине самого Наполеона) и Россия вступила в Третью коалицию, Александр I настоял на том, чтобы она отказалась от лозунга реставрации старого строя во Франции и объявила, что выступает только против Наполеона и его завоевательной политики24. Или другой, более поздний по времени, пример. Бывший наполеоновский маршал Бер-надотт, ставший шведским кронпринцем Карлом Юханом и командующим Северной армией союзников, действующей против императора, в воззвании к солдатам от 15 августа 1813 г. объявлял: «Те же чувства, которыми были обуреваемы французы в 1792 году и которые побудили их объединиться, чтобы сражаться против армий, находившихся на их территории, должны ныне обратить вашу храбрость против тех, кто, вторгшись на вашу родную землю, порабощает ваших братьев, ваших жен и ваших детей»25.
Далеко не случайно, что идеолог антифранцузских коалиций Ф. Генц в 1805 году обосновал новую войну против Франции не необходимостью реставрации старого режима во Франции и в завоеванных ею областях Европы, а восстановлением дореволюционного равновесия сил. А эта система была в определенном смысле основана на факте одновременного существования раннебуржуаз-ных и феодальных государств.
В 1815 году Наполеон, по крайней мере в первые из знаменитых «Ста дней», пытался представить свою борьбу против Бурбонов как продолжение дела революции. Так, 5 марта, прибыв в Ган, он заявил местным властям:
- Феодальный король не может более подходить Франции. Ей нужен суверенный правитель, ведущий свое происхождение от революции.
В тот же день советники Людовика XVIII, возражая против мнения военного министра маршала Сульта, что не следует собирать палату в столь тревожное время, заявили королю: «В момент, когда Наполеон действует революционным путем, король должен представить свидетельства своей верности конституционному образу правления»26.
Проницательный цинизм
Репутация и Тайлерана, «продававшего всех, кто его покупал», и Жозефа Фуше, проделавшего путь от, казалось бы, самого левого из якобинцев до миллионера, награжденного Наполеоном титулом герцога Отрантского, министра полиции империи и реставрированных Бурбонов, установилась прочно. И вряд ли кому-нибудь удастся ее поколебать, хотя попытки такого рода время от времени и предпринимаются в исторической литературе. А вот вопрос о правильности оценки исторического смысла их деятельности не столь прост, как это может первоначально показаться. Можно подумать, что со своей незавидной репутацией Талейран и Фуше чем-то резко отклонялись от «нормы» поведения тогдашних политиков. Так ли это было в действительности? Ведь нет сомнения, что следование принципам было отнюдь не тем качеством, которое позволяло не только благополучно выжить во время многочисленных колебаний политического маятника вправо и влево, но и сохранить достаточно высокие посты и власть при сменявших друг друга режимах. Революционеров, переживших 9 термидора и не давших вовлечь себя в вакханалию приобретательства и мародерства при Директории, не пожелавших мириться с 18 брюмера, ожидали гильотина, ссылка в Кайенну, где свирепствовала тропическая лихорадка («желтая гильотина»), тюрьмы, в лучшем случае полное отстранение от политической жизни. Сберечь положение и влияние и сохранить принципы не удавалось никому. В отношении Лазара Кар-но, претендовавшего на это, Энгельс иронически заметил: «Где это видано, чтобы честный человек умудрился как он удержаться несмотря на термидор, фрюктидор, брюмер и т. д.»1. Если мерить этими мерками, то Талейрана и Фуше отличала от своих коллег только большая сила ума, большая дальновидность, ловкость и беззастенчивость, большее умение извлекать выгоды из политических перемен, сделать себя необходимым для каждого нового режима. А среди всех этих качеств главным, конечно, были государственный ум и его обязательное свойство - видение дальше сегодняшнего дня, одним словом, политическая прозорливость, которая вовсе не переставала быть таковой оттого, что она была целиком поставлена на службу личным эгоистическим выгодам. При всем их внешнем различии и надменный представитель одного из самых знатных аристократических родов Франции, и пронырливая полицейская ищейка, выходец из самых низов буржуазии в главном были удивительно схожи и из-за этого ненавидели друг друга. Талейран, намекая на попытки Фуше расширить сверх положенного любознательность полиции, замечал:
- Министр полиции - это человек, который сначала вмешивается в то, что его касается, а потом в то, что его не касается.
Услышав замечание, что Фуше презирает людей, князь бросил мимоходом:
- Несомненно, этот человек хорошо изучил самого себя.
Фуше не оставался в долгу:
- В тюрьме Тампль имеется место для того, чтобы поместить туда в подходящий момент Талейрана.
И вот неожиданно в разгар испанской кампании Наполеона враги примирились (при посредничестве их общего знакомого д'Отрива). Подспудное противодействие Талейрана и Фуше Наполеону, объединявшее как союзников этих высших и самых способных сановников империи, было продиктовано их политической дальновидностью. Оно не было порождено ни немилостью императора (которая явилась следствием, а не причиной тайных козней его наиболее умных и проницательных министров), ни их какой-то личной к нему враждебностью. Фуше и Талейран не могли ни всерьез рассчитывать на выигрыш от падения императора, ни претендовать на первое место в государстве. Все их действия сводились в конечном счете к одному - к получению гарантий для себя в случае падения Наполеона, которое он сам делал вероятным из-за своей безудержной завоевательной политики, ставшей как бы неизбежным спутником его личной диктатуры. При этом не требовалось даже особого ума, чтобы понять - наихудшей перспективой и для Талейрана, и для Фуше была реставрация Бурбонов, сколько бы ни заигрывали эти бывшие активные участники революции с роялистскими эмиссарами. В данном отношении они оба были представителями достаточно широкой, пусть аморфной, группы, включавшей и верхнее, и среднее звенья наполеоновской администрации. Эта группа считала, что любой режим, который может прийти на смену империи, должен находиться в определенной преемственной связи с революцией, с тем чтобы гарантировать неприкосновенность новых буржуазных порядков и, конечно, место в политической жизни тех, кто олицетворял эти порядки. В результате сугубо эгоистический интерес властно диктовал людям вроде Талейрана и Фуше поиски такой альтернативы наполеоновскому режиму, которая в большей степени удовлетворяла бы жажду стабильности в буржуазной Франции. А большая стабильность могла быть достигнута, если новый режим отказался бы от авантюристической внешней политики, мог бы установить мир, сохранив то, что действительно можно было надолго удержать из завоеваний прежних лет. «Я не могу, - писал Наполеон в сентябре 1806 года Та-лейрану, - иметь союзницей ни одну из великих держав Европы»2.