– Бессмыслица! – докладывал Раскатов в окрисполкоме. – Все вещи действительно оказались там, в сарае, за городом! Грабежи, лишенные всякой логики! Преступление без смысла!..
– Не скажи, голова! – отвечал председатель исполкома. – В этой бессмыслице, как ты говоришь, заложен глубокий смысл: власть беспомощна. Дескать, я, Икс, – хозяин вашей судьбы. Хочу – казню, хочу – милую. А милиция мне – тьфу!.. Тут, брат, политика. Глубокая политика! По сути, надо дознание в ГПУ отдать. Подождем еще три дня. Но ваших всех предупреди: немощные нам не нужны. В день передачи дела чекистам назначим комиссию по проверке вашего учреждения. И тогда не взыщите, голубчики!..
Позже мы поняли, почему не могли в два-три дня нащупать странных бандитов, почему всеведущая и всевидящая секретная часть угрозыска не смогла их обнаружить.
Дело в том, что розыски велись в обычной преступной среде. Раскатов и начальник секретной части Подкопаев, с самого начала предполагавшие, что тут действуют дилетанты, все же так и не могли оторваться от блатного мира: они искали там, так сказать, рефлекторно. Действия грабительской тройки были столь нелепы, что мы никак не могли поверить в ее принципиальное бескорыстие.
На рассвете четвертого дня, когда все «хазы» были уже до дна проверены и наши оперативники ходили с воспаленными от недосыпания глазами, постовой милиционер Воробьев, охранявший порядок на скрещении двух не очень людных улиц, увидел лошадь, впряженную в пролетку без номера. Седоков не было.
Милиционер Воробьев сказал: «Тпру-у!» – и, привязав лошадь к фонарному столбу, направился в аптеку, чтобы позвонить оттуда.
Вскоре упряжку тщательно исследовали. Обнаружили под козлами прошлогодний извозчицкий номер-жестянку, а в щели между подушками – боевой патрон от нагана.
К семи часам утра мы уже знали адрес извозчика Ермолаева, а в семь пятнадцать его дом заполнили оперативники.
– Моя пролетка, – признал Ермолаев. – И конишка мой, то ись бывшее мое обзаведение. Я это хозяйство с месяц тому загнал. Продал, то ись.
– Кому? Кто купил?
– Купил-то?.. А хрен его знат, кто таков! Пристал на базаре: продай да продай… Из себя высокий, гривастый, вроде дьякон с Турухановской церквы. А матершинник – не приведи господи, и агромадный богач. Антиресуетесь, где живет-то? Ну-к, чо ж, могу и показать…
Ермолаев привез нас к новенькому пятистенному дому в самом конце длиннейшей улицы. Ворота были настежь, и столь же гостеприимно была распахнута дверь во внутренние покои.
В скромно обставленной комнате, куда мы попали, на голом топчане спал… голый человек. Абсолютно! «Высокий и гривастый», как и говорил Ермолаев.
Человек пьяненько ухмыльнулся, увидев перед собой дуло нагана.
– Не щекотите мне нервы, Холмсы и Пинкертоны! Ужасно боюсь щекотки. Вложите мечи в ножны… По натуре я весьма миролюбив и не намерен портить отношений. Признаю себя побежденным. Мои шпалеры в чемодане, а шпаги, к сожалению, не имею.
Агент опергруппы рванул к себе чемодан, стоявший под топчаном, откинул крышку. Чемодан был до половины набит пачками червонцев, поверх которых лежали два нагана и кольт. Револьверы оказались незаряженными, но патроны лежали тут же, в отдельном замшевом мешочке.
Натягивая брюки, гривастый заинтересованно спросил:
– Каким образом?
Вопрос был явно адресован Подкопаеву. И он ответил, как отвечал бандитам обычно:
– Руки за голову, на затылок!
– Фи! – укоризненно покачал головой гривастый. – Надо же делать разницу между вульгарным разбоем и состязанием двух систем-антиподов…
В этот момент вошел и Раскатов. Ухватив последние слова, он вдруг заговорил с хозяином комнаты по-французски. Но тот развел руками:
– Извините, не умудрен…
– Я был в этом уверен, – брезгливо проговорил Николай Аркадьевич. – Вершки, не больше! Вышелушенная сосновая шишка!
– Мерси! – наклонил голову арестованный. – Разрешите отбыть вместе с вами? В вашем обществе я бы чувствовал себя несколько удобнее, нежели с этими… парнокопытными.
– Осторожно, Личность! – хмуро предупредил Раскатов. – Наши ребята в таком восторге от вас, что могут невзначай… Вас из какого класса вышибли? – неожиданно спросил он.
– Студент второго курса, с вашего позволения.
– Ну, ладно, шагай, гнус! – негромко, но с чувством скомандовал комендант Барановский. – Дашь драпа, – шлепну!
Арестованный тряхнул лохматой шевелюрой.
– В твоем воспитании, человекообразный, были существенные пробелы. – И, сильно прихрамывая, потащился к пролетке, в которой приехал Раскатов.
Тут же Личность сообщила и адреса двух своих сообщников. Мы взяли их на квартирах, пьяненьких.
– Надеюсь, шумового оформления не было? – спросил лохматый уже в угрозыске. – Терпеть не могу такого в спектаклях: это безвкусица.
Начался допрос. К тому времени Личность окончательно протрезвела и отвечала сжато и точно:
– Констанов. Евгений Михайлович. Тридцать шесть лет. Из мещан древнего града Таганрога. Атеист. Член Всероссийской партии анархистов-максималистов.
– А разве есть такая? – спросили его.
– Была. Федерация «Набат».
Мне показалось странным, что Раскатов не проявил интереса к таким любопытным деталям. Он лишь спросил:
– Намерены говорить откровенно? По душам?
Констанов вздохнул.
– В трезвом виде по душам – не могу. Совершенно не способен к душевным собеседованиям без жидкого топлива. А откровенен – буду. Это входит в мою программу.
– Хорошо. В таком случае начнем с истоков – с вашего появления в городе…
За полгода до описываемых событий путейский рабочий Евстигнеев, проживающий в Новониколаевске, решил перебраться в Среднюю Азию на железнодорожную новостройку. Он списался с кем надо, выслал документы. Вскоре получил согласие и денежный аванс.
Воротясь с почты, Евстигнеев подобрал во дворе дощечку-клепку от разбитого бочонка и вывел на ней вкривь и вкось химическими чернилами: «Продается по случаю отъезда».
Прибил дощечку на углу и стал ждать покупателя.
Жене своей сказал:
– Бог даст, на неделе загоним барачишко и махнем искать новой доли. Лишь бы не продешевить!..
– Ох, как-то оно выйдет, Петенька! – отвечала супруга. – Живем на отшибе, от центру-то не ближний свет, кто сюда захочет?
Барак действительно стоял на отшибе, на самой окраине города, и реальных надежд заполучить покупателя было немного. Евстигнеев втайне и сам думал, что придется уезжать ни с чем, и собирался все заботы по продаже владения поручить соседям. Однако он догадался дать публикацию в газете, и покупатель явился.
Прибыл он в пролетке и вошел, не постучав, – высокий и сутуловатый, патлатый, с худющим лицом, на котором застыло выражение брезгливой злости.
Не здороваясь, окинул жилье беглым, но цепким взглядом, носком ботинка пододвинул к себе табурет. Закурил.
– Следовательно, уезжаешь, пролетарий?
– Еду, – отозвался Евстигнеев. – На новостройку, в Ташкент, стал быть.
– А деньги получил?
– Аванец… – Евстигнеев взглянул на гостя с некоторой опаской. – Сдал в сберкассу, хе-хе! Так-то оно вернее.
Патлатый усмехнулся, и без того злобное его лицо покривилось.
– Не бойся, пролетарий! Еще не запродал домик? Впрочем, кому такое гнилье нужно… Ну, а вот я возьму! Барак снесу. К чертовой матери! И построю новый дом… А вот участок у тебя основательный. Мне участок требуется…
– Не садик ли разводить? – с интересом спросил Евстигнеев. – Участочек и вправду подходящий. А какой фрукт полагаете выращивать?
– Огурцы! – буркнул патлатый. – Огурцы и… бурундуков!
Евстигнеев хихикнул в кулак.
– Веселый вы человек, однако. Выдумаете же!
– И еще буду ананасы выращивать. И плоды дерева манго. Видал ананасы? Их, стервецов, в шампанском жрут. Король поэтов Игорь Северянин советовал: «удивительно вкусно, искристо и остро…» Не знаком с Северяниным? Напрасно! А я вот был знаком… Ну, сколько же ты хочешь за свой землескреб? – перешел он снова на деловую почву.
Евстигнеев внимательно оглядел гостя, задержал взор на его обшарпанных штанах и на огромных, сбитых ботинках.