– Одну минуту, мичман.
Тот замер на полпути к выходу. Обернулся, изъявляя лицом полную готовность к продолжению беседы.
– Вы знаете, кто такие келументари?
Пауза. Ровно той продолжительности, какая необходима, чтобы в мозгу открылись клапаны памяти и провернулись шестеренки ассоциативного мышления. Не больше и не меньше.
– Нет, янрирр контр-адмирал. Но…
– Но?
– …я кое-что слыхал о них. Краем уха. И не очень-то склонен доверять услышанному.
– Гм… Что ж, ступайте.
– Еще момент!
Последний возглас прозвучал особенно резко, как если бы соприкоснулись и пробороздили друг дружку два обломка ржавого металла.
Контр-адмирал Каннорк обнаружил себя стоящим навытяжку в шаге от собственного стола, рядом с точно так же оцепеневшим мичманом Нунгатау, так что вся разница между ними, двумя перепуганными истуканами, состояла единственно в воинских знаках отличия, да еще, пожалуй, в возрасте.
Между лопаток пробежала струйка ледяного пота.
Впрочем, стоявшего на пороге немолодого эхайна в штатском персона контр-адмирала занимала весьма незначительно. Вновь вошедший рассматривал мичмана – а точнее, сверлил выпученными, как у безумца, глазами с неестественно расширенными зрачками. Пышные бакенбарды, что начинались, казалось, прямо от глянцевой лысины, трепетали, словно морская водоросль в прибое.
– Что вы там слыхали о келументари, мичман Нунгатау? – спросил гранд-адмирал Вьюргахихх, Субдиректор Оперативного дивизиона Бюро военно-космической разведки Черной Руки Эхайнора.
Бессонница
Сон пришел под утро, он был коротким и мучительным. Все сны коротки по времени, они лишь кажутся продолжительными и богатыми на события, в силу особенностей работы сознания. Но этот был почти мимолетным и вряд ли запомнился бы, кабы не боль под самым сердцем, заставившая немедленно очнуться. И пока Винсент де Врисс нашаривал в утренней полумгле коробочку с пилюлями, сон продолжал неясным призраком парить в его памяти и таять с каждым мгновением…
«Я могу умереть, – подумал де Врисс. – В любой момент. Взять и умереть. И никогда больше не увидеть ее. И вот она явилась в моем сне. Это был знак. О чем? Один господь знает… но никогда не скажет. Может быть, мы скоро увидимся. Или, наоборот, не увидимся никогда. Но почему я так спокоен, словно между этими двумя выходами из одного тупика нет никакой разницы?»
Страдальчески морщась, он сел и какое-то время привыкал к боли, которая никак не отступала. (Болело как раз в том месте, где была рана от эхайнского разрядника. Или как они его называют на своем лязгающем языке – скернкуррон,что переводится как «Глаз Ярости»… а то и просто скерн… да и не разрядник это, если разобраться, а какая-то бесовщина, предназначенная для упромысливания себе подобных… импульсное оружие ожогового воздействия… Под самым сердцем. Взять чуть правее и выше – и он не сидел бы сейчас на своем жестком лежбище, кутаясь в плед и гримасничая, как старый павиан…) Потом поднялся, накинул казенную теплую куртку болотного цвета, просторную, как палатка, замотался в плед и выполз на крыльцо. В сухую душистую прохладу, в неумолчный шорох колосьев на ближнем поле, под серое, с лиловым оттенком предрассветное небо. Низкое, плоское, словно бы нарисованное. Посмотришь на такое – и невольно поверишь, что звезды к нему приколочены и все на одинаковом от тебя расстоянии. Чужое небо. По-прежнему чужое – для него. Но не для всех… в особенности, не для тех, кто провел тут больше половины своей жизни. Не для тех, кто ничего иного попросту не знал и не видел.
«Возможно, я должен что-то сделать. Что-то особенно безумное и важное. До того, как сердце однажды возьмет и остановится. Просто встать и, к вопросу о безумном, пойти напрямик, напролом, через это поле, пока хватит сил. Что там, за полем? То же, что и несколько лет назад, или что-то изменилось? А вдруг ониповерили, что мы смирились с этой спокойной, растительной жизнью и давно сняли все свои заставы… сторожевые башни и защитные поля? – Де Врисс нахмурился и поскреб щетину на горле. – А вдруг мы и вправду смирились, что тогда?»