Вяльцев долго смотрел вслед приятелю, смотрел и после того, когда тот свернул за угол. Отповедь приятеля ухала в голове, ухала, словно молот, забивающий вековечные сваи в человеческое сознание. Лишь когда начал коченеть нос и заломило скулы, Вяльцев задвигался, растёр лицо и побрёл прочь.
Правота Грузинова была очевидной и… недопустимой. Не только мысль «Прибил бы!», но и желание её осуществить не раз возникали у Вяльцева в отношении заносчивого районного начальства. А доведись ему общаться с чиновницами от образования столь же часто, как Удальцовой, Вяльцев, возможно, и не сдержался бы. На лице Виктории Дмитриевны порой мелькали антибюрократические гримасы, и в такие минуты Вяльцев искренне сочувствовал ей. Однако никого убивать он бы не стал. В школе в районному начальству относились, как к злой собаке на цепи: не пугаясь лая, обходили на безопасном расстоянии.
Впрочем, выпады Грузинова против власти не были Вяльцеву в новинку: они звучали во всех бунтарских призывах всех переломных эпох, незначительно различаясь лишь национальными модуляциями. Так действовали все революционные вожди, подчиняя себе ограниченные умы соратников, уже готовых к действию. Но Вяльцева волновало другое: почему он услышал подобное от своего приятеля, Виктора?
И чем дольше учитель думал об этом по дороге домой, тем больше ему казалось, что вспышка Виктора – обычный выплеск эмоций. В простое объяснение проще всего поверить. Человек устал, заработался, а тут ещё к нему пристают со всякими глупостями. В конце концов, Виктор – не Удальцова, ему перед Вяльцевым сдерживаться ни к чему. И, кстати, правильно. В критическом взгляде на мир всегда есть доля цинизма. Порой нужно уметь называть вещи своими именами, находить в себе смелость для этого. «Иногда хочется убивать чиновников, – на ходу вслух произнёс Вяльцев. – Иногда – хочется».
Дома он ещё раз просмотрел рефераты, вдумчиво перечитывая некоторые фрагменты. Всё-таки было, было в них что-то такое, от чего не следовало отмахиваться, как от случайно привязавшегося в поле слепня. Слишком уж просто всё преподносилось в этих работах… «Покушение на Трепова, например, – взялся рассуждать Вяльцев. – Если рассмотреть в обратном порядке: Засулич стреляла, потому что Трепов сам преступил закон, велев высечь Боголюбова. А Трепов велел высечь, потому что Боголюбов не обнажил перед ним головы. Фрондёрство, конечно, но ведь получается, что первым-то ход сделал не Трепов. Не спровоцируй его Боголюбов – не было бы порки. Накажи Трепов арестанта как-нибудь иначе, лиши его на месяц чтения книг или какой-нибудь другой тюремной преференции – и не возникло бы никакого возмущения генеральским произволом. А Трепов не только поддался на провокацию – ещё сдуру дров наломал. Но начал-то, начал-то – Боголюбов. И поступок его – мелкий. Провокация исподтишка. Пройди Трепов мимо – Боголюбов, как знать, ещё счёл бы себя выдающейся личностью. Как же, перед самим градоначальником шапки не снял! И что же получается? Дерзить – можно, вести себя вызывающе – можно, но если ответ на такие гаденькие провокации неожиданно окажется суров – то сразу за оружие? Не прав Трепов, не права Засулич, но и Боголюбов – не такая уж невинная жертва. Выходит, в революционной схватке правых нет – есть только недовольные. Прямо афоризм какой-то!..»
Теперь предпринятая им попытка нивелировать выпад Грузинова не выглядела однозначно убедительной. И Вяльцев задумал на следующем занятии с учениками осветить революционное народничество с другой стороны, дабы выявить его неоднозначность. А чтобы всё выглядело совсем наглядно, учитель решил рассказать о наиболее неприглядной фигуре этого движения: о Сергее Нечаеве. Порывшись в книжном шкафу, он извлёк оттуда «Нечаев: созидатель разрушения» Лурье и принялся, перелистывая книгу, освежать в памяти подзабытый материал.
Поначалу Вяльцев хотел рассказать о самой известной авантюре Нечаева: убийстве студента Иванова. Даже задумал в качестве литературной иллюстрации прочитать отрывок из «Бесов». Но постепенно ему стало ясно, что книга Лурье содержит куда более богатые сведения, чем разбор одного подлого поступка Нечаева, пусть и наиболее тяжкого. Она являла собой панораму подлости Нечаева вообще.
Воодушевившись этой идеей, Вяльцев выписал на листе номера страниц с краткими пометками. Вот, желая приобрести себе вес в революционных кругах путём банальной лжи, Нечаев уезжает в Женеву, встречается с Огарёвым и Бакуниным: образуется «триумвират». Начинается печать антиправительственных воззваний и их отправка в Россию как знакомым Нечаева, так и вовсе незнакомым людям. «Перехватит полиция конверт с прокламацией и письмом – хорошо: узнают о существовании в Европе мощного революционного центра, адресаты попадут в тюрьму и увеличат число недовольных; проскочит корреспонденция мимо перлюстрата – тоже хорошо: кто-то прочтёт, передаст другим, авось ряды «прозревших» возрастут», – Вяльцев карандашом подчёркивал мысли автора. Вот, после убийства Иванова оказавшись во второй раз за границей, Нечаев отправляет обратно в Россию свою попутчицу Александровскую, снарядив её так, чтобы на границе при досмотре без труда нашли нелегальную корреспонденцию: «Подол её платья был подшит снизу широкой полосой коленкора. Нечаев прошил его в нескольких местах в поперечном направлении, вследствие чего получился в нижней части подола с внутренней его стороны как бы ряд карманов, в каждый из которых он заделал по письму, с полным на нём адресом того, кому оно предназначалось». И его расчёт оправдался: Александровскую арестовали, корреспонденцию нашли. Вот, предвидя скорый разрыв с Бакуниным и Огарёвым, Нечаев крадёт у них важные письма, их личные, Герцена и его дочери, Тургенева. Крадёт, намереваясь в дальнейшем шантажировать, вымогать деньги на издание газеты. А у дочери Герцена некоторые бумаги её отца он отнял силой.