Пошумев, помахав руками, Вяльцев брякнулся на диван и задумался. Внешне народнические кружки походили на позднесоветское диссидентство, когда интеллигенты, не нашедшие места в жизни и недовольные властью, рвались решать мировые вопросы. «А следовало быть недовольными собой – прежде всего! – изрёк он, продолжая прерванный монолог. – Кухонные разговоры о переустройствах государственного масштаба! Такие «решатели» вполне могли и террором заняться, если бы КГБ за ними не присматривал зорко. Запала диссидентам не хватало, горючести. Хорошо, что в походы ходили, в горы, пар там выпускали, песни горланили да горячие головы остужали. Народников в народ тянуло, а шестидесятников – в горы. И вот ещё интересная параллель: в искусстве ценили безвкусное. Разночинцы-демократы до Пушкина и Гоголя, до дворянской культуры попросту не доросли, им что попроще да поплоше нравилось: стихи Огарёва, Добролюбова, критика Белинского и Писарева, всё опрощавших, упрощавших, а главное – разъяснявших. И у шестидесятников так же. Возьмёшь стихи Вознесенского или Ахмадулиной и думаешь: а умели ли они рифмовать? Особенно Вознесенский – чего так родную речь корёжил? Что тогда находили в песнях Окуджавы и Высоцкого? Да то же, что и я в рок-музыке по молодости!..» Тут мысль Вяльцева, соскочившая с траектории, как игла с виниловой орбиты, повела его в самоанализ, самокопание. В конце концов он объяснил всё возрастными увлечениями, и объяснил себе настолько убедительно, что сам с собой во всём согласился.
Захотелось ужинать, и Вяльцев пошёл на кухню, приготовил макароны и отварил пару сосисок. Пока кулинарничал, на ум пришла очередная идея: в своём фанатизме, религиозном по сути, народники были сродни ранним христианам, но по-особенному. И те и эти, не удовлетворённые жизнью, мечтали о жизни иной – и легко шли ради неё на смерть. Одни – ради блаженства в раю, другие – ради светлого будущего. Только одни верили в бессмертие души, их манило бытие за гробом, почему в жертвенности и ощущалась примесь личного интереса. А другие были нигилистами – и не желали верить ни во что, кроме светлого будущего, до которого они, вполне вероятно, могут и не дожить. Народники были даже самоотверженней христиан. Но, не сомневаясь в своей правоте, и те и эти вели за собой других – на смерть. А находились и такие, что подталкивали других вперёд себя.
Глава 17
Назавтра Вяльцев принёс в школу книгу Лурье. Выложил её на учительский стол и, подумав, перевернул лицевой стороной вниз. А перед последним уроком, в 8 «В», обнаружил, что книга со стола исчезла. «Терентьев!» – высветилось в его мозгу, будто яркие цифры вспыхнули на чёрном табло. Он мельком взглянул на Сашу: тот был занят чем-то и на учителя не смотрел. «Ты, – зло подумал Вяльцев, – ты!»
Проведя урок, он попросил Терентьева задержаться и жестом указал на первую парту. Ученик, не задавая вопросов, сел и уставился на доску, стараясь скрыть скованность и напряжение. Две одноклассницы-любопытницы явно задерживались у двери, и учитель быстро подошёл к ним и попросил выйти. Времени оставалось мало, скоро должны были прийти кружковцы, поэтому, выпроводив учениц и оставшись вдвоём с Терентьевым, Вяльцев подошёл к нему и глядя в упор сверху вниз отчеканил: «Куда ты спрятал книгу?» Ученик неумело попытался изобразить на лице удивление, но учитель не дал ему опомниться: «Я видел, как ты тогда прятал смартфон. Я его так долго искал для виду, хотя знал, в каком он шкафу».