Упоминание про смартфон вышло неожиданным: теперь Терентьев был растерян по-настоящему. «Мне все шкафы перерыть, что ли? – давил учитель. – Где книга, Александр?»
Вяльцев назвал Терентьева по имени безотчётно. Так человек, знающий про тайник в стене, но не представляющий, как его открыть, шарит руками, постукивает, надавливает – и неожиданно находит потайную панельку, от которой срабатывает сложный механизм – и тайник открывается сам. Вот и произнесённое учителем имя Терентьева, словно магическое заклинание, привело в движение что-то внутри подростка, отчего он раскрылся подобно тайнику.
– Она у Хрюши, – пробормотал Саша, – в рюкзаке.
– Та-ак… – выдохнул Вяльцев.
Дверь открылась, и в класс вошёл Тосин:
– Здравствуйте, Андрей Александрович.
– Здравствуй, Серёжа. Подожди меня, я сейчас, – и Вяльцев быстро вышел из класса.
Рассчитывая перехватить незадачливого Хрюшу у выхода, Вяльцев направился к лестнице. «Как же ловко придумал: подсунул! – молча негодовал он, преодолевая марши. – И мне ещё придётся оправдываться, объяснять, как книга в рюкзаке оказалась».
Когда Вяльцев вышел в вестибюль, тучный Хрюша, на ходу натягивая шапку, преодолевал турникет. Догнав его уже на крыльце школы, учитель не стал ничего выдумывать и прямо сказал: «Я узнал, что тебе в рюкзак чужую книгу подсунули. Проверь, пожалуйста». Хрюша оторопел, стянул с плеча рюкзак и, поставив его на ступень, медленно, даже чуть боязливо раскрыл молнию. Потом склонился над рюкзаком так, словно хотел туда занырнуть, и принялся рыться внутри.
– Эта? – вытащив книгу, Хрюша выпрямился и протянул её Вяльцеву. – Я не…
– Я знаю. Ты её не брал. Это была чужая злая шутка, очень плохая, – Вяльцев взял книгу. – Спасибо. Всего доброго, – и, развернувшись, быстро вернулся в школу, чтобы избежать расспросов.
Когда он вернулся в класс, Ермолаев и Кулаков уже сидели за партой и вместе с Тосиным косились на Терентьева. «Он ещё здесь!» – чуть не ляпнул вслух Вяльцев и, подойдя к учительскому столу, демонстративно положил книгу.
– Ты можешь идти, – сказал он Терентьеву, но тот продолжал сидеть. Вяльцеву очень хотелось схватить мерзавца за шиворот и вытолкать из класса, но вместо этого он спокойно проговорил: – Сейчас будет факультативное занятие для тех, кто должен его посещать.
– А разрешите мне остаться?.. – неожиданно пробубнил Терентьев. Всё это время он избегал смотреть на Вяльцева, а теперь вдруг поднял на него глаза.
Учитель задумался. «Это ведь он пытается таким образом извиниться передо мной, хочет как-то заслужить прощение, – понял он. – Если сейчас его выгоню, он обидится».
– Пожалуйста, оставайся, – стараясь, чтобы тон был безразлично-дружелюбным, ответил Вяльцев – и начал рассказывать ученикам о Нечаеве, о студенческих волнениях 1868-1869 годов, о поездке Нечаева в Швейцарию, о триумвирате Нечаев-Бакунин-Огарёв, о нечаевской «Народной расправе», об убийстве Иванова, о бегстве Нечаева из России, об отношении к нему эмигрантов, о судебном процессе над членами «Народной расправы», об аресте Нечаева в Цюрихе и его экстрадиции как уголовного преступника, о суде над ним, о его заточении в Алексеевском равелине, о распропагандированных и подкупленных им охранниках, о предательстве Мирского, наконец о бесславной смерти Нечаева. Вся летопись жизни известного бунтаря укладывалась в небольшую получасовую лекцию, но Вяльцев, вполне разделяя взгляды историка Лурье на личность Нечаева, щедро сдобрил своё повествование упоминаниями о лживости и подлости создателя «Народной расправы», время от времени заглядывая в конспект, сделанный накануне, или зачитывая небольшие отрывки из книги. Учитель говорил с вдохновением, стараясь убедить ребят в правоте своих взглядов. Напоследок он ещё раз перечислил тех, кому Нечаев причинил вред. «За революционным пафосом Сергея Нечаева таилась подлость. Людей, даже близких соратников, он не ценил и ни во что не ставил. Запросто отверг мораль, не гнушался никакими средствами для достижения своих целей. В итоге его судили как уголовного, а не политического преступника. Да он и был уголовником», – подытожил Вяльцев, невольно удивившись последней фразе: так о Нечаеве он прежде не думал, но сознание, увлечённое изложением, неожиданно нашло мысль, которая показалась Вяльцеву ключом к Нечаеву и его судьбе. Участников организованной им «Народной расправы», нечаевцев, судили как преступников политических, а глава – главарь! – организации бежал в Швейцарию, тогдашнее прибежище политических беззаконников. Для экстрадиции Нечаева в Россию он был объявлен уголовным преступником – убийцей студента Иванова. Лишь на таких условиях швейцарские власти соглашались на сотрудничество в поимке и выдаче Нечаева. И судим он был как преступник уголовный, хотя остальных убийц – его сообщников – осудили как «политических». И такой кунштюк царизма, явившийся нарушением юридических норм, теперь в глазах Вяльцева находил своё моральное оправдание: уголовник Нечаев и не заслуживал политического процесса.