Оказавшись в первый раз за границей, Нечаев опять сглупил, рассказав Огарёву и Бакунину басни о своих революционных подвигах в России. Терентьев кусками цитировал Лурье: «Видя, что его внимательно и с удовольствием слушают, Сергей доверительно сообщил, что именно он руководил студенческими выступлениями в Петербурге, вдохновенно описал свои подвиги с ночными погонями и перестрелками, чудесными вызволениями с помощью отчаянных смельчаков-единомышленников, побегами от растерявшихся жандармов, да не откуда-нибудь, а из самой Петропавловской крепости». Бакунин и спившийся Огарёв поверили в нечаевские россказни только потому, что очень хотели поверить. Умных же людей, вроде Лопатина, Нечаеву провести не удалось.
Рассылка агитационной литературы своим знакомым в России, предпринятая Нечаевым в Женеве, тоже показала его глупость. Надеясь таким образом стравить жандармов и людей с демократическими взглядами, Нечаев, выступая провокатором, добился лишь одного: настроил своих знакомых против себя.
А разбирая возвращение Нечаева в Россию и создание тайного общества «Народная расправа», Терентьев с особым тщанием пересказал казус в Петровско-Разумовской академии, где впоследствии Нечаев в основном и вербовал членов своей организации – нечаевцев. Студенты академии, имевшие квартиры в казённом здании, приводили туда «женщин вольного обращения, что возбудило ропот других квартирующих в том же корпусе товарищей их, посещаемых нередко их матерями и сёстрами». Директор академии Железнов сделал студентам внушение в такой форме, «что обе стороны студентов, после взаимных между собою неудовольствий, начали негодовать уже на свое Академическое Начальство». Подробно разобрав сей скабрезный случай и упомянув, что в революционно настроенных кружках «участвовало до пятнадцати процентов» студентов, Терентьев, на свой лад перефразируя Лурье, резюмировал: «В революцию и бунт шли те, которые плохо учились». Читая же это, Вяльцев не только дивился верности вывода, но и ругал себя за то, что вообще предоставил ученику материалы, явно не соответствовавшие его возрастной планке.
Пресловутое убийство студента Иванова, по мнению ученика, явилось верхом нечаевской глупости и непрактичности. «Народная расправа», несмотря на столь грозное название, было сборищем безобидных болтунов. Ничего дельного из этой затеи получиться не могло, но Нечаев, желавший верховодить, и тут наломал дров. «Он оказался плохим организатором, не сумевшим даже подготовить убийство», – эти слова восьмиклассника откровенно шокировали Вяльцева, хотя суть передавалась верно: что касалось уголовно-полицейской стороны дела, преступление было совершено вопиюще неумело, откровенно по-дилетантски, – и ученик детально разобрал это далее в своей работе, отмечая: «Студент Иванов был порядочным и никакой опасности не представлял. Нечаев соучастников убийства запугал, налгал им про Иванова». И проверявшему работу Вяльцеву оставалось лишь кивать: всё верно.
«Позже, в Швейцарии, – продолжал Терентьев, – Нечаев хотел сколотить банду, чтобы грабить богатых туристов, а выручку пускать на дело революции. Бакунин вынудил его отказаться от этой затеи. Если бы банда провалилась, это оказалось бы позором для всей политической эмиграции». Тут Вяльцев не удержался и сделал пометку на полях: «Добавить: оглядки на среду уголовников у Нечаева – от Бакунина. Нечаевцы, особенно Прыжов, пытались наладить вербовку в кабаках, но там их не особо жаловали».
Кража Нечаевым пальто, сюртука и пледа у Негрескула в Женеве привлекла внимание Терентьева даже больше, чем кража документов у Огарёва и Бакунина. Впрочем, просьбу последнего к польскому эмигранту Мрочковскому ученик всё же процитировал: «Ты был бы молодец и оказал бы нашему общему святому делу огромную услугу, если б тебе удалось выкрасть у Нечаева все украденные им бумаги и все его бумаги».
Арест Нечаева Терентьев и вовсе трактовал своеобразно: Нечаев-де, ставший почти изгоем в эмигрантских кругах, сам пошёл на арест, чтобы закатить громкий политический процесс, – а получил процесс уголовный. Но гораздо больше привлёк ученика факт вербовки и подкупа стражи Секретного дома в Алексеевском равелине, где Нечаев отбывал бессрочное заключение. Раздобыв в интернете старый план Петропавловской крепости, Терентьев, обведя равелин жирной линией, вставил план в текст. Дальше, сравнив этот план с современным, ученик не поленился подготовить историческую справку, указав, что в XIX веке Заячий остров соединялся с соседним Петербургским только Петровским мостом, а Кронверкский мост был построен уже в XX веке. Равелин был самым труднодоступным местом в крепости, поэтому там и содержали самых опасных политических преступников. «Чтобы в XIX выбраться из равелина, – писал Терентьев, – надо было преодолеть всю крепость с запада на восток или перебраться сперва через стены, а после через Кронверкский пролив. Первый план был нереальным, потому что вся крепость охранялась, а Нечаев общался только со стражей тюрьмы. Второй план тоже был нереальным. Зимой пролив замерзал, но надо было ещё выбраться из крепости, миновав крепостную стражу».