На этом месте Вяльцев оторвался от чтения и задумался: «А если бы Нечаеву удалось бежать?.. Любым, самым фантастичным способом… Бежал же Гершуни из каторжной тюрьмы – в бочке с капустой. Соверши Нечаев побег – и какой вышел бы резонанс! Нечаева приговорили к 20 годам каторги на рудниках, но Александр II повелел: «Навсегда в крепость». Что там по этому поводу у Лурье? Ага, вот: «…состязание произвола с произволом». А Бейдеман, ещё один узник равелина! Арестованный и брошенный в крепость лишь за то, что на таможне у него нашли разорванный на клочки «манифест» от имени Константина Первого, цель которого для историков так и осталась неясной: мальчишество, мистификация? Проведя двадцать лет в застенке, Бейдеман сошёл с ума. И долгие годы, заполнив промежуток между Чернышевским и Нечаевым, Бейдеман являлся единственным узником Секретного дома. Да уж, Чернышевский, Нечаев и Бейдеман – три великих заключённых! Прямо как Гомер, Мильтон и Паниковский – три великих слепых. За нелепую выходку Бейдемана кинули в самую страшную темницу империи. Без суда. До особого распоряжения. Как будто и держали этого бедолагу лишь для того, чтобы тюрьма не пустовала!..»
Свои рассуждения о вербовке стражи Секретного дома Терентьев завершал мыслью, что наверняка умнее было бы избрать «линию Бакунина», который, также заточённый в равелин, начал строчить покаяния, умоляя смягчить его участь, – и добился высылки в Сибирь, откуда через Дальний Восток бежал в Европу, в спасительную эмиграцию. «Нечаев оказался твёрже Бакунина, – заканчивал Терентьев, – но не умнее».
Отложив прочитанный реферат, Вяльцев некоторое время сидел, совершенно ни о чём не думая. Ясно, что Терентьев просто перекомпилировал данную ему книгу, только умело вставленный отрывок о Петропавловской крепости в XIX веке выглядел удачной находкой ученика. Но также было очевидно, что восьмиклассник всё выполнил сам, а это выглядело огромным плюсом на фоне остальных работ и в глазах учителя заслуживало похвалы. Угол зрения Терентьева оказался неожиданным, но и не лишённым оснований: Нечаев и вправду являлся фигурой не столько опасной, сколько скандальной. Громкая слава этого революционного уголовника явно не соответствовала его мизерному практическому вкладу в дело борьбы с самодержавием. Стремясь представить Нечаева напыщенным глупцом, Терентьев был по-своему прав.
И тут наступила ответная реакция: мысль Вяльцева заработала, и он начал мысленно дискутировать с Терентьевым. Исходным пунктом стало заключение: «Если Нечаев смог создать тайное общество, то, каким бы бесполезным оно ни оказалось, наивно считать самого Нечаева круглым дураком». И дальше Вяльцев пустился размышлять о том, почему вообще так легко возникали в те годы революционные кружки: «Учебник всё объясняет появлением разночинцев – как будто раньше, при Николае I и даже при Александре I их не было! Вот, вольнодумцы-петрашевцы, осуждённые… за чтение письма Белинского к Гоголю. Сколько их было? Человек двадцать-тридцать. Один Нечаев в «Народную расправу» навербовал не меньше… Нет, не в разночинцах дело – в студентах. Их численность возросла в те годы – реформы требовали… Вот и не смогла власть управиться со студенческой средой: одни-то шли в науку, а другие – в революцию. Пятнадцать процентов – прямиком в революционное подполье. Ну, и к «женщинам вольного обращения» тоже захаживали. В этом наши доморощенные герои опередили и фрейдомарксизм, и «Красный май». Маркс был большим фантазёром: готовил революцию пролетарскую. Доказывал её историческую неизбежность!.. А вот революция студенческая – это похлеще будет. Эрос в крови и ненависть в голове… И ещё Россию считают отсталой страной. Да мы тут Европу на целый век опередили!»
Потом, немного поостыв, Вяльцев ещё раз пролистал реферат – и присвистнул: о глупости Нечаева писал ученик, сам недавно совершавший неразумные поступки. Спрятал смартфон, подсунул книгу… Конечно, это легко объяснялось детским эгоцентризмом: подросток запросто анализировал чужие поступки, но не мог критически оценить себя, сделать шаг в сторону от собственного Я – и посмотреть на него со стороны. «И всё же, всё же…» – вздохнул Вяльцев.