Не знаю, сколько минуло времени, но, проведя его в агонии, я вдруг замечаю, как в метрах двух, стоит человек. Сквозь слезы я смотрю на него его, продолжая качаться по одной прямой, словно в конвульсиях. Он без маски, в обычной одежде, но главное – держит многозарядный дробовик, направленный прямо на меня. Чего же он медлит, неужели боится – или просчитывает вариативность пользы взятия меня в плен путем дальнейшего обмена или способа символичной мести? Легче добычи, чем я, не найти, и будет более чем честно и благородно лишить меня мучений. Сквозь маску видно не совсем четко, особенно сейчас, но я стараюсь держать себя в руках, поскольку его безмятежное состояние очень агрессивно провоцирует меня напасть первым. Он не уверен, смотрит по сторонам, будто сомневается в том, что я один, закономерно поджидая соратников, что есть большая ошибка, ибо я на его месте не стал бы медлить. Он что-то говорит, мне плохо слышно, и ему приходится кричать:
– Ты что, глухой, я спрашиваю, кто ты и откуда пришел?
Я не могу говорить, словно онемел, лишь выпускаю зря воздух из горла, которое будто бы забито ватой, а все попытки дать ответ провальные.
– Ты хоть знаешь, кто я? Хоть знаешь, в чей дом решил ворваться? Я начальник здешней тюрьмы, и поверь, знаю, как обращаться с таким сбродом.
Запись 75
Не знаю, как это произошло, но я просто накинулся на него. Словно дикий пес сорвавшийся с цепи, повалил его на спину быстрей, чем понял, что делаю. Ударил дубинкой по голове, потом еще раз, и еще, лишь слыша свой крик, который доносится словно откуда-то издалека, будто меня здесь нет и все это – ужасное воспоминание. Проходит какое-то время, и, прекратив бить, я осознаю, как сижу на уже мертвом и изуродованном теле в огромной луже крови и сам запятнан не меньше. Вижу внутренности тела, ошметки плоти, которые также разбросаны повсюду, как и полагает последствиям кровавой бойни. Есть ли смысл знать, кто это, – в целом нет. Но только у меня не остается выбора, когда сквозь эту маску, которую приходится протереть от крови, я замечаю, его лицо мне знакомо. Детальное рассмотрение того, что осталось от лица, наносит мне не меньший удар, шокируя и выводя меня настолько, что лишь дубинка падает на пол из моих рук, знаменуя мою подавленность. Взрослый мужчина преклонного возраста, но в отличной форме для своих лет, с седыми волосами и такой же седой бородой, строгие черты лица. Долгое время я уважал его и ненавидел одновременно, представляя, что бы было, окажись я в другом месте и с другими людьми. Дисциплина – это прекрасно, но этого недостаточно для полноценного воспитания своих сыновей, которые хотели видеть мир куда лучшим, чем он был на самом деле. Нолан был лучше меня, добрее, и ему удалось быстро адаптироваться и дистанцироваться так, чтобы не мешать друг другу жить, но и не терять связь с отцом. Я завидовал старшему брату, ведь сам не мог избавиться от влияния строгого, но справедливого воспитателя, который учил нас одному: жизнь – это борьба. Мы не винили его, ведь знали, что наша мама погибла у него на руках, когда меня только взяли в школу, и мы видели всегда, как много в нем любви, которую он скрывал, ибо знал, что это рычаг для давления.
– Ты ведь знаешь, что я люблю вас, своих сыновей.
Его голос – он погрузил меня в детство, впервые за долгое время позволяя почувствовать себя слишком маленьким для этого мира. Он сел на пол, перед своим телом, и смотрел на меня тем самым взглядом, который мы с братом видели каждый раз, когда он ждал от нас ответа, оценки или вывода, касающегося в основном уроков жизни. Но я не мог говорить, хоть желание и было сильно: я боялся – и сам не знаю чего.