Девочка отвечать не смела, только молча кивнула, разинув рот, а полудница дальше продолжала:
— Я люблю плясать на досуге. Коли меня перепляшешь, домой к вечеру вернешься. А коли нет, ослеплю тебя за твое любопытство на один глаз.
Испугалась девочка, да делать нечего, стала плясать с полудницей на поле среди ржаных колосьев. Час плясала, и два, и три, а солнце все в зените сидит, никак не укатывается, и полудница знай себе над полем бабочкой порхает и хохочет. Весело ей, а у девочки уже нога за ногу цепляется от усталости, по лбу пот градом катится, а горло сушит, будто песка в глотку натолкали.
И вот, когда силы уже совсем девочку покинули, упала она на поле, сминая колосья, и застонала:
— Не могу я больше! Полудница, отпусти меня домой к матушке и батюшке. Никогда я не стану больше в поле в твое время приходить.
— Экая ты хитрая, — снова погрозила пальцем полудница. — Это что ж получается? Я тебя за просто так должна домой отпустить?
— Не за просто так, — обрадовалась девочка. — Отдам тебе вещь свою любимую, батюшкин подарок. Дорогая вещь, красивая, — с этими словами девочка вытянула из своих волос гребень серебряный и протянула полуднице.
Наклонилась та к девочке, чтобы подарок получше рассмотреть. Гребень и впрямь красивый был, играл на солнце, вот и отразил свет, от самой полудницы идущий, ей же в глаза. Вскрикнула она, за лицо схватилась, завыла, поливая колосья слезами горючими, отчего те истлевали и пеплом осыпались тут же. Девочка смекнула, что лучшего момента для нее и быть не может. И дала деру до самого дома.
Там то и выяснилось, что двое суток минуло, как она пропала. Искали ее с собаками по всем окрестностям, да безуспешно. А как сама явилась, родители затискали ее в объятьях, историю про полудницу выслушали, да не поверили. Но в поле больше не пускали, от греха.
А колдун вот поверил в рассказ девочки и тут же смекнул, что ему делать надо. В тот же день нанял он кузнеца и приказал сковать для себя доспехи серебряные, а как доспехи были готовы, надел их, сверху плащом прикрыл и пошел в то самое поле.
Пришел, стал ходить да колосья между собой путать. Жарко в доспехах было на палящем солнце, но колдун упорный был и терпел, обливаясь потом. Много колосьев он запутал, а потом схоронился и стал полудницу стеречь.
И вот солнце в зенит прикатилось, и явилась ему огненная дева невиданной красоты. Увидала она, что колдун на ее поле натворил, ужаснулась. Кинулась распутывать да поправлять.
А колдун тут как тут. Встал он из травы высокой во весь свой немалый рост, молвил:
— Ну, здравствуй, полудница. Долго я тебя искал и нашел наконец.
Посмотрела на него дева, нахмурилась, рассердилась.
— Ты, значит, мои колосья путал?! Да еще и в полдень поле мое оскверняешь! Не сносить тебе головы!
Ринулась она к нему, полыхая праведным гневом, а колдун плащ свой с плеч скинул и предстал перед ней в ослепительно-серебряных доспехах. Свет полудницы от серебра отразился и ударил ей в лицо нестерпимым жаром, выжигая глаза.
Упала она на колени, заслонила лицо ладонями, а колдун все напирал на нее, и отраженный свет жег ей руки и грудь. Совсем уж он близко подобрался. Совсем почти погубил полудницу и руки жадные тянул, чтобы дар ее забрать, как вдруг…
Девочка та любопытная была, как сорока, но отнюдь не дура. Когда колдун ее про полудницу расспрашивал, смекнула она, что к чему, и в тот день следом за ним тихо кралась до самого поля, а там на меже схоронилась. Жаль ей стало полудницы, да к тому же девочка вину перед ней ощущала, что чуть не ослепила. А полудница ведь у них хорошая была, за полем ухаживала, и поле из года в год урожай давало богатый.
И вот когда колдун латной рукавицей схватил уже полудницу за горло, девочка выскочила из своего укрытия и окатила его варом сосновым с ног до головы.
Поблекли сияющие доспехи, помутнели, и полудница тут же выпрямилась во весь рост, головой в небо упираясь. Простерла она длань свою над головой колдуна, и тот вспыхнул, как колос сухой, закричал истошно.
Девочке страшно стало. Упала она на землю да глаза зажмурила. И лежала так, пока крики колдуна не стихли и полудница не молвила:
— Открой глаза, девица. Не бойся, не обижу. Ты меня спасла.
Девочка любопытная все же была. Приоткрыла один глаз, затем второй. Затем во все глаза уставилась. Не было больше в поле никакого колдуна, только пятно почерневшее на земле. А в центре того пятна — маленький черный камушек.
Полудница наклонилась над тем камушком, подобрала его, в ладони покатала.
— Вот и все, что от жадного колдуна осталось, — молвила она. — Только маленькое черное сердце. Я отблагодарю тебя, девица. Подойди ближе ко мне.
И девочка подошла, хотя страшно было, аж поджилки тряслись, но она была не только любопытная и умная, но еще и храбрая. А полудница положила свою ладонь ей на сердце, не обжигая, а грея ласковым теплом, и сказала:
— За храбрость твою дарую я тебе и твои потомкам способность повелевать огнем. Покуда будут храбрые сердца в твоем роду, дар мой не иссякнет. А это, — полудница показала снова на камушек, лежащий на ее ладони. — Другой мой подарок, за ум твой острый. И пользоваться им надо с умом. Сможешь у людей дары их забирать, как я, да смотри, не зазнавайся. Помни, что с колдуном случилось. Опасный это дар, и передать его детям твоим в твоей же воле будет. Захочешь — отдашь, не захочешь — в могилу с собой унесешь. Будь мудра в своем выборе.
Только молвила это полудница, как тут же исчезла, растворилась в солнечном свете, будто и не было ее вовсе. А девочка камешек к губам прижала и прошептала тихо:
— Принимаю дар твой, полудница.
И пошла домой. И с тех пор дружбу с огненной девой водила. Каждую неделю в поле подношения делала: то хлеб, в чистую косынку завернутый, то крынку молока. А как пришло ей время умирать, передала дар старшей дочери, а та своей дочери. И так и передается этот дар по женской линии и по сей день, и цепь не прерывается. И берегут потомки дар этот от чужих жадных глаз и рук пуще собственной жизни…
***
Я умолкла, и наемник молчал тоже, задумчиво теребя рукав своей рубахи, обдумывая все, что я рассказала.
— Вот так, — вздохнула я, чтобы прервать эту неловкую тишину. — Хочешь — верь, хочешь — нет.
— А ты сама веришь?
— У меня выбора нет. Как сомневаться в этом, если оно во мне? И ты видел: огнем я повелеваю и дар у Демиры тоже отобрала.
— Знал я, что ты не простая ведьма… Но чтоб настолько. Получается, ты потомок той девочки?
— Так мать говорила. И я думаю, что это правда.
— То есть способность огнем управлять — это…
— Да. Дар только моего рода.
— А есть ли еще кто в твоем роду? Мать твоя ведь…
— Умерла. И я была ее единственной дочерью, а о другой своей родне знать ничего не знаю. Людей, с огнем управляющихся, не встречала больше. Дар из сердца колдуна тоже мне достался, как ты понимаешь. И об этом молчать следует.
Наемник серьезно кивнул, а затем потянулся, сжал мою руку в своей ладони и пообещал:
— Пытать будут, а не скажу. Можешь мне верить.
— Уже доверилась, Вель. Никому этого прежде не рассказывала. Лучше вообще забудь то, что услышал. Опасное это знание, и пытать за него будут, не сомневайся.
— И ты во мне не сомневайся. Боль — это всего лишь боль, и меня она не пугает. Есть вещи куда страшнее.
— Неужели тебе страх не чужд? — я прищурилась глядя на него. — Ты же даже в лесу не боялся, когда леший лютовал. Я сердце твое слышала.
— Ты рядом была, — он перевернул мою руку ладонью вверх, стал пальцем узоры какие-то выводить. — А вот на берегу, когда я от зелья твоего очнулся и понял, что ты с Демирой одна воевать ушла… Вот тогда мне стало страшно.
— Договор наш в этом случае…
— Да причем тут договор?! — внезапно вспылил он, бросая мою руку. — Извини, — тут же совладал с собой, встал с лавки, и я поняла, что откровенные разговоры между нами на этом закончились. — Что за новость ты мне сообщить хотела?