Тут Николас, наполнив ее бокал, снова сел на стул и, внимательно посмотрев на нее, спросил:
– В чем дело, Джорджия? Ты, кажется, думаешь о чем-то своем…
– Нет-нет, прости. Впрочем, я действительно задумалась… К сожалению, у меня есть такая не очень хорошая привычка – грезить наяву. Николас, расскажи мне, пожалуйста, о Рэйвенс Клоузе. Как поместье перешло к тебе?
– До того как построили Рэйвенсволк, это было фамильное поместье. Те развалины Клоуза, которые ты видишь сейчас, были в основном построены в семнадцатом веке, а все остальное достроили потом.
– Я так и думала, – кивнула Джорджия. – Хотя я ничего не смыслю в подобных вещах. Особенно – в делах о наследстве…
– Закон о праве наследования довольно сложен. Понимаешь, эта недвижимость, согласно майоратному наследованию, закреплена за Рэйвенсволком и не может быть продана. Мой отец владел этим поместьем всю жизнь, как теперь буду владеть им я. Только обладетель титула может определить условия передачи поместья новому владельцу, и все это записано в наследственных бумагах. Так вот, когда умер мой отец, мне было всего десять лет, и Клоуз немедленно был возвращен в доверительную собственность Рэйвена, – но лишь до той поры, пока мой дядя не решит, что я готов справиться с управлением поместьем.
– Почему же он так долго ждал? Почему поставил тебе условие жениться до твоего тридцатилетия? И как же он допустил… Почему довел поместье до такого состояния?
Николас тяжко вздохнул.
– У нас возникло… расхождение во мнениях, к сожалению – довольно неприятное. Я вспылил и, не думая о последствиях, уехал. В тот момент я искренне верил, что наша договоренность останется в силе и что поместье перейдет ко мне, когда мне исполнится 21 год. Я также полагал, что дядя будет поддерживать дом в надлежащем состоянии. Бог знает, почему он этого не делал. Скорее всего – это происки Жаклин.
– Жаклин?
– Тебе она известна как леди Рэйвен.
– Да-да, я должна была сообразить. Как странно… Мне трудно представить, что и у нее есть имя – для нее это слишком человечно.
– О, она достаточно человечна. Наполовину дьявол, а в остальном – вполне человечна.
– Николас, может быть, сегодня мы не будем говорить о ней? Мне не очень уютно от таких разговоров. Ведь я только что ушла оттуда и…
– Ты совершенно права. Не стоит о ней говорить. Давай сменим тему. Вот только о чем мы будем…
– Поговорим о тебе, Николас, – Джорджия откинулась на спинку стула. – Я хочу узнать побольше о тебе и о Рэйвенс Клоузе.
И он стал рассказывать. Рассказал о самых ранних своих годах в Рэйвенс Клоузе, а также о матери и об отце. И о том, какой счастливой тогда была его жизнь. Рассказал он и о своей собаке и своем пони и еще о лошади, которую ему подарили на восьмой день рождения; Николас очень гордился ею и чувствовал себя взрослым. Закончил он рассказом о первой жене своего дяди Лауре – она была доброй, веселой и отзывчивой, и его мать порой часами с ней разговаривала; при этом обе смеялись от души.
Рассказ Николаса о детстве походил на добрую сказку, и Джорджия, слушая его, представляла жизнь мальчика, наполненную радостью и смехом. Пристально глядя в лицо мужа, она видела, как его губы растягиваются в ласковой улыбке при воспоминаниях о матери; и с такой же любовью он говорил и о своем отце – идеалисте, авантюрные планы которого вызывали постоянные шутки матери. Он рассказал также и о ее любимом саде, о том, каким красивым он был в те чудесные годы…
Отдавшись воспоминаниям, Николас поведал и о том, как своей маленькой лопаткой помогал матери рыхлить цветочные клумбы и с какой радостью потом наблюдал плоды их общего труда. Он подробно описал каменную скульптуру, которую мать привезла из Франции и установила в своем саду. Скульптура, восхитившая ее, изображала мальчика, который напоминал ей сына, и поэтому ей захотелось, чтобы этот каменный мальчуган поселился у нее в саду. Представив, как этот каменный мальчик наблюдал за медленным умиранием поместья, Джорджия неожиданно почувствовала прилив грусти.
Николас продолжал свой рассказ – такой увлекательный, что ей в какой-то момент вдруг показалось, что они сидят уже не в полутемной комнате, освещенной лишь огнем камина и единственным канделябром, а в том Рэйвенс Клоузе, каким он некогда был, – в живом и сияющем.
– Но все это было более двадцати лет назад, – неожиданно завершил он свой рассказ, сопроводив эти слова кривой усмешкой, тотчас же разрушившей все очарование.