В домах на том берегу, где стоял Якимов, первые этажи переделали под магазины и кафе. В окнах висели надписи «Restaurantul» и «Cafea». В одном из дверных проемов бисерная занавеска была предупредительно отодвинута, и Якимову пришлось вытерпеть зрелище человека, поедающего луковый суп. С ложки свисали нити растаявшего сыра, на поверхности бульона плавали сырная стружка и наломанные гренки.
Он двинулся дальше. За окнами виднелись засиженные мухами зеркала, грубые стулья, столы с грязными бумажными скатертями. В воздухе стоял жирный кухонный запах. Он снова понял, что изменился: раньше ему не раз доводилось наесться досыта, а потом отболтаться, чтобы не платить. В другой части города он, может, и попробовал бы провернуть подобное, но здесь ему было страшно.
Он шел от двери к двери, пока вдруг не ощутил густой запах жареного мяса. Рот наполнился слюной. Его потянуло к источнику запаха — мангалу, на котором крестьянин жарил кусочки мяса. Покупатели-крестьяне столпились на почтительном расстоянии, уставившись на еду и иногда переглядываясь в напряженном, мрачном ожидании. Повар явно осознавал собственную важность и выдавал мясо с таким видом, словно вручал орден. Тот, чья очередь подошла, с недоверчивым видом брал свою порцию, расплачивался и скрывался в тени, чтобы съесть ее в одиночестве.
Увидев, как эта сцена повторилась несколько раз, Якимов достал из кармана монеты и разложил их на ладони: несколько лир, филлер и пара[5]. Повар осмотрел их и выбрал самую крупную венгерскую монету, после чего передал Якимову кусок мяса. Подобно остальным, Якимов отошел в сторону. Вкус сбил его с толку, и он проглотил еду слишком быстро. На один дивный миг мясо было здесь — и вот его не стало. Остался лишь вкус, задержавшийся на давно не чищенных зубах. Этот прекрасный вкус придал ему сил снова спросить дорогу.
Якимов вернулся к мангалу и обратился к крестьянину, который выглядел чуть живее остальных. Тот не ответил и даже не поднял взгляда, а вместо этого стал оглядываться по сторонам, словно пытаясь понять, откуда исходит шум. Мелкий смуглый цыган презрительно оттолкнул крестьянина и обратился к Якимову по-английски:
— Чего вы ищете?
— Я ищу британскую миссию.
— Это не здесь. Совсем не здесь.
— Где же?
— Далеко. Надо ехать.
— Скажите, где это. Я дойду.
— Нет-нет. Слишком далеко. Слишком тяжело.
Цыган резко отвернулся и отошел к мангалу, откуда недовольно уставился на Якимова.
Якимов устал. Пальто тяжело и жарко висело у него на плечах. Он гадал, удастся ли найти ночлег, пообещав, как обычно, заплатить назавтра.
Набережная расширилась в широкое мощеное пространство, по которому гулял ветер, швыряющий ему в лицо перья. На дальней стороне, у дороги, стояли ящики с птицами. Это, видимо, и был птичий рынок — источник всепроникающей вони.
Он подошел к ящикам и снял один, чтобы получилось что-то вроде кресла, после чего уселся, защитившись таким образом от ветра. Жилистые балканские куры некоторое время ворочались и квохтали, после чего снова заснули. Где-то на рынке часы пробили девять — значит, он пробродил около двух часов. Он вздохнул. Хрупкое тело отяжелело и не желало двигаться. Засунув несессер поглубже между ящиками, он подтянул ноги и заснул.
Проснувшись от визга автомобильных тормозов, он пробормотал: «Несусветная рань, дорогой мой» — и попытался повернуться на другой бок. Колени уперлись в проволочную сетку на курином ящике. Судороги в членах окончательно разбудили его, и он привстал, чтобы посмотреть, кто это разъездился тут до рассвета. По центру дороги, виляя, двигался караван грязных грузовиков. Один из них съехал к обочине, и Якимов испуганно отскочил. Автомобиль выровнялся и поехал дальше. Якимов потрясенно глядел ему вслед, тем более удивленный, что сам он правил машиной вдохновенно и искусно.
За грузовиками тянулась кажущаяся бесконечной вереница легковых автомобилей — грязно-серых и бесформенных, поскольку все они были обвязаны матрасами. Ветровые стекла потрескались, капоты и крылья исцарапаны. Пассажиры — мужчины, женщины, дети — спали, а водители клевали носом.