Насколько уязвимы наши нынешние убеждения зависит, среди прочего, от того, насколько сильны их доказательства.
Люди привыкли думать, что Солнце меньше Земли, потому что у них были ненадлежащие свидетельства.
Теперь у нас есть свидетельства, которые ранее были недоступны, убедительно доказывающие, что оно намного больше, и мы можем быть полностью уверены в том, что эти данные никогда, никогда не изменятся.
Это не временная гипотеза, которая к настоящему времени пережила стадию опровержения.
Наши нынешние представления о многих вещах могут быть опровергнуты, но мы можем с полной уверенностью составить список определенных фактов, которые никогда не будут опровергнуты.
Эволюционная и гелиоцентрическая теории не всегда были среди них, но сейчас — да.
Биологи часто делают различия между фактом эволюции (все живые существа являются родственниками), и теорией о том, что движет этим (они обычно имеют в виду естественный отбор, и они могут противопоставить его конкурирующим теориям, такими как теория Ламарка об «использовании и неиспользовании» и «наследовании приобретенных признаков»).
Но сам Дарвин думал об обеих теориях как о предварительных, гипотетических, в предположительном смысле.
Так было потому, что в те дни, имеющиеся свидетельства были менее убедительными, и для уважаемых ученых было все еще возможным оспаривать и эволюцию, и естественный отбор.
Сегодня уже невозможно оспаривать факт самой эволюции — она окончательно стала теорумой или явно подтвержденным фактом, — но все еще может (едва-едва) быть подвергнуто сомнению, что естественный отбор является главной движущей силой.
Дарвин объяснил в своей автобиографии, как в 1838 году он читал Мальтуса «О народонаселении» «для развлечения» (под влиянием, как подозревает Мэтт Ридли, страшно умного друга своего брата Эразма, Харриет Мартино) и был озарен в отношении естественного отбора: «Вот, тогда я, наконец, получил теорию, над которой можно работать.»
Для Дарвина естественный отбор был гипотезой, которая, могла быть, а могла и не быть правильной.
Он думал то же самое о самой эволюции.
То, что мы теперь называем фактом эволюции, было в 1838 гипотезой, для которой должны были быть собраны свидетельства.
Когда Дарвин подошел к публикации «Происхождения видов» в 1859 году, он собрал достаточно свидетельств, чтобы продвинуть саму эволюцию, но еще не естественный отбор, к статусу факта.
Действительно, именно подъем от гипотезы к факту занял у Дарвина большую часть его великой книги.
Это восхождение продолжается до сих пор, сегодня уже нет сомнений у любого серьезного ума, и ученые говорят, по крайней мере неофициально, о факте, эволюции.
Все серьезные биологи соглашаются с тем, что естественный отбор — одна из самых важных движущих сил эволюции, хотя, как, настаивают некоторые биологи, сильнее, чем другие, не единственная.
Даже если она не единственная, я еще не встретил серьезного биолога, который бы указал на альтернативу естественному отбору как движущей силе адаптивной эволюции — эволюции в направлении позитивного улучшения.
В остальной части этой книги я продемонстрирую, что эволюция является неизбежным фактом, и отмечу ее удивительную силу, простоту и красоту.
Эволюция находится внутри нас, вокруг нас, между нами, и ее работа вложена в скалы минувшей вечности.
Учитывая, что в большинстве случаев, мы не живем достаточно долго, чтобы наблюдать эволюцию, происходящую на наших глазах, мы вернемся к метафоре детектива, приходящего на место преступления после события, и делающего выводы.
Улики, которые приводят ученых к выводу о факте эволюции, являются намного более многочисленными, более убедительными, более неопровержимыми, чем все показания свидетелей, которые когда-либо использовались, в каком-либо суде, в любом столетии, чтобы признать вину в любом преступлении.
Доказательство вне всяких разумных сомнений? Разумное сомнение?
Это сдержанное высказывание всех времен..
ГЛАВА 2. Собаки, коровы и капуста
ПОЧЕМУ пришлось так долго ждать появление на сцене Дарвина? Что задержало человечество в понимании простой яркой идеи, которая кажется, на первый взгляд, намного легче для понимания, чем математические идеи, данные нам Ньютоном двумя столетиями раньше, — или, даже, Архимедом двумя тысячелетиями раньше? Было предложено много ответов.