Между тем в 1828 году последовала ревизия, которая выявила бесчисленные нарушения и факты беззаконного произвола персонала больницы под руководством 3. И. Кибальчича. В результате получил отставку полицейский смотритель Боголюбов, а в должности старшего врача Зиновия Кибальчича сменил действительный статский советник, доктор медицины Василий Федорович Саблер. Впервые посетив вверенное ему лечебное учреждение, он обошел всех больных, относясь к каждому со вниманием и сердечно; когда дошла очередь до осмотра подвальных помещений и он увидел условия содержания там Корейши и других «пациентов», доктор Саблер ужаснулся и распорядился без промедления перевести их всех наверх.
Больничное хозяйство стало реорганизовываться, а сама больница преображаться. Практически полностью сменился медицинский персонал, пришли врачи-ординаторы, на каждого больного стали заводить «скорбные листы», то есть истории болезней, появились рецептурные книги. В 1834 году окончательно уничтожаются цепи, которые сковывали беспокойных больных, создаются условия для трудотерапии: создаются мастерские и огород, где больные могут выполнять посильные рукодельные работы. В 1838 году Московский доллхауз, чуть ранее, в 1833 году отделившийся от Екатерининской богадельни и ставший самостоятельным учреждением, по инициативе доктора Саблера получает новое наименование: Московская Преображенская больница.
Ивана Яковлевича перевели в светлую и просторную комнату, но он скинул на пол простыни с кровати и в углу, возле печки отчертил для себя пристанище площадью два квадратных аршина[19]. Эту однажды определенную им черту Корейша не позволял пересекать ни персоналу, ни посетителям, сам же, словно какой-то осужденный, не смел даже ногу за нее протянуть, точно отделил себя от остального мира. С первого дня перевода в это помещение и на протяжении четырех десятков лет он никогда не принимал сидячего положения, Иван Яковлевич либо лежал на полу, когда до крайности утомлялся, либо все делал стоя, даже когда что-то писал или принимал пищу. Лишь в глубокой старости он все больше лежал, почти уже не вставая.
К этому времени, как было сказано выше, о провидце прознала практически вся Москва. Доктор Саблер разрешил свободно входить к нему посетителям в любое время, и от них не было отбою. Вскоре число их умножилось до шестидесяти и более человек ежедневно, и главный врач направил ходатайство московскому генерал-губернатору с тем, чтобы администрации больницы было дозволено взимать с каждого приходящего к Ивану Яковлевичу по двадцати копеек серебром и деньги эти использовать для улучшения содержания безумных больных. Дозволение получено было в 1833 году, и, желая сразу пресечь потенциальное мздоимство среди персонала, доктор Саблер приставил к Корейше служащего из отставных солдат, которого тот называл Миронкой и которому было велено пропускать к нему посетителей по билетам. У входа в занимаемую Иваном Яковлевичем комнату поставлена была кружка, и каждый приходящий к юродивому был обязан сначала опустить в нее 20 копеек. Таким образом, благодаря кружке Корейши, в течение одного года набиралось до тысячи рублей, и эти деньги позволяли обеспечивать больных свежей и здоровой пищей, чистым бельем, вообще в целом улучшать быт нездоровых умственно людей, в большей своей массе оставленных родственниками. А еще приобретать дополнительные лекарственные средства, практиковать различные полезные занятия и развлечения с помощью купленных музыкальных инструментов и даже бильярда. Доктор Саблер признавался, что они сводили концы с концами только благодаря Ивану Яковлевичу, настолько была бедна больница. Посетители жертвовали не только деньги, но и носильные вещи и продукты. Потребовав не взимать с них платы за вход к нему, Корейша раздавал неимущим визитерам все, что ему приносили, сверх входной платы.
Пожалуй, впервые в истории больница получала доход благодаря пациенту, которого обрекла на пожизненное пребывание в своих же стенах. Ведь в «скорбном листе» Ивана Яковлевича — болезнь его была определена как слабоумие, — в том пункте, который касался прогноза излечиваемости больного, значилось: некурабельный — то есть «неизлечимый». Такой «приговор» фактически лишал его возможности когда-либо покинуть «безумный дом».