По всей видимости, это был брак по любви, но благодаря ему Осман также стал причастен к той духовной энергии, которая озаряла приграничье в XIV веке. Соприкасаясь в своем продвижении на запад с мусульманскими цивилизациями Ближнего Востока, турки усвоили ислам в самой примитивной его разновидности, примешав к нему степные обычаи анимизма и шаманизма.
В приграничье, далеком от великих центров исламской традиции, необычного и еретического было в избытке, и неудивительно, что религия здесь носила яркий отпечаток своеобразия и была пропитана бунтарским духом. Здешним жителям, народу простому и суровому, чьи женщины не закрывали лиц, нравились святые люди, умеющие дать отпор изворотливым интеллектуалам старых городов. По душе им были скитальцы и бродяги, резкие слова и дикие нравы да сумасшедшие, чьи несвязные речи считались пламенными посланиями самого Бога, и оттого, разумеется, трудными для понимания.[2]
Осману выпала роль превратить гностические словеса святых людей, или баба, как называли их турки, в план действий, который должен был обеспечить его подданным лучшие пастбища и богатую военную добычу — иначе он так и остался бы не более чем воином, пользующимся авторитетом среди других воинов.
Боговдохновенные секты, боевые братства и дервишские ордена устанавливали правила поведения, благодаря которым на территориях, где власть (как, например, власть Османа) была слаба, поддерживался некоторый порядок. Эти объединения так до конца и не исчезли, какой бы ортодоксальной и авторитарной ни выглядела империя в дальнейшем. Некоторые из них обрели официальный статус, как, например, дервишский орден Бекташи, нашедший последователей среди янычар, которые пили вино и не заставляли своих женщин закрывать лица; для многих христиан бекташи сделали переход в ислам более легким. Другие, как орден Мелами, подвергались суровым гонениям за то, что проповедовали презрение к иллюзиям материального мира.[3] В целом же предметом интереса всех этих братств была тайна жизни и божественная сущность изменений — так оно обычно и бывает в приграничных землях. «Все сущее находится в процессе творения и разрушения, — писал мистик Бедреддин. — Нет ни „сейчас“, ни „потом“, все совершается в единое мгновение». Сам Бедреддин отказался от успешной карьеры на ниве традиционного ислама ради эзотерического хаоса приграничья, где стал великим духовным учителем, славившим здешний дух мятежной свободы. Многих, в том числе и христиан, ему удалось убедить в том, что он — Махди, исламский мессия, чей приход знаменует близость конца света. Османам, которые к тому времени уже создали империю, это не могло прийтись по вкусу, и в 1416 году они повесили его на дереве в Македонии.
Как же так получилось, что этих людей, презирающих власть и уверенных в победе, кочующих туда-сюда со своими овцами, семьями и шатрами, ждал такой великий успех? Это может показаться игрой слепой судьбы, случайной прихотью истории. Самые первые турецкие историки объясняли возвышение своего народа величием, присущим туркам от рождения, и могли доказать, что Осман был потомком Ноя в пятьдесят втором поколении.[4] Как тут не вспомнить старое изречение о том, что кочевников безотчетно влечет вслед заходящему солнцу! Мехмед II полагал, что беспрерывные победы его предков — результат самоотверженности людей, которые «относятся к своему телу так, будто оно принадлежит кому-то другому, и не обращают внимания на боль и опасность». Это убеждение разделяли и его собственные войска, готовившиеся к великой осаде Константинополя. По мнению Гиббона, успехи османов были следствием слабости изнеженных греков. Во время Первой мировой войны один англичанин высказал мысль о том, что первые османы в большинстве своем, собственно, и были греками, и османские завоевания, следовательно, были чем-то вроде итальянского рисорджименто или по крайней мере неким преобразованием Византии. Турецкий ученый, читавший в двадцатые годы лекции в Париже, опроверг это утверждение как вздорное и заявил, что все поголовно османы были чистой воды турками, причем исключительно из кочевых племен. В тридцатые его немецкий коллега поднял вопрос о гази — воинах за веру, для которых война была наполнена в первую очередь мистическим смыслом. В доказательство своей правоты немец приводил одно весьма древнее стихотворение и древнюю же надпись на стене мечети в Бурсе: «Орхан, сын Османа, гази и султан гази, властитель земель, простирающихся до горизонта, повелитель всего мира». Археологи объявили надпись благонамеренной подделкой, сделанной позже, чем предполагал немец. Однако разве не любовь к вере и не гордость знанием истины видится нам в стремительном движении всадников? Ислам сжал степные расстояния, утвердив единого Бога и провозгласив единый закон. Когда гази начали свой победоносный путь по Европе, их вождю оставалось лишь сесть верхом на скакуна, чтобы стать властителем бескрайних горизонтов, — ибо не было будущего, кроме того, что сошлось в единое мгновение, и окончательная победа ислама была реальностью, с которой миру оставалось лишь поравняться.
2
Долгое время спустя после того, как приграничные земли стали частью империи, а та, в свою очередь, превратилась в почтенного защитника веры, единодушное и яростное осуждение мулл вызывали синкретические стихи Мысри-эфенди. Но это не мешало продаваться книге его сочинений, которой было предпослано следующее предупреждение: «Шейх-уль-ислам предал эти стихи огню и издал фетву: всякий, кто верует так, как Мысри-эфенди, и высказывает те же мысли, что и он, должен быть сожжен, за исключением лишь самого Мысри-эфенди, ибо нельзя осудить фетвой впавшего в исступление».
3
Одно из анархистски настроенных ответвлений ордена Байрами ушло в подполье, устраивало тайные суды и держало тайные тюрьмы.