С другой стороны, глубоко и оригинально мыслящий человек (the thinker) оказывается перед необходимостью изложить свою новую идею (new thought) языком своего времени. Разным сообществам присущи и разный «здравый смысл», разное категориальное мышление (categories of thinking), разные логические системы — у каждого общества есть собственный «социальный фильтр» («social filter»), сквозь который могут просочиться лишь вполне определенные идеи и концепции, а также наработки опытного знания (experiences). Так что, кому обязательно нужно быть в курсе дела, те умеют уловить момент, когда «социальный фильтр» изменяется под воздействием фундаментальных изменений в данной общественной структуре. Те идеи, которым не удается «просочиться» сквозь социальный фильтр определенного общества в определенный момент времени, воспринимаются как «немыслимые» и, конечно же, «недоступные для изложения», ибо среднему человеку модели мышления (thought patterns) его сообщества представляются в виде простой и доступной логической системы. Принципиально же отличные друг от друга сообщества чуждые модели мышления считают алогичными или откровенно абсурдными. Однако «социальный фильтр», или в конечном счете жизненный опыт любого отдельно взятого сообщества, детерминирует не только «логику», но в известной мере и содержание философской системы. Возьмем, к примеру, общепринятое представление, что эксплуатация человека человеком — это явление «нормальное», естественное и неизбежное. Подобное суждение было бы немыслимо для членов неолитического сообщества, где каждый мужчина и каждая женщина жили, что называется, «от труда своего», вне зависимости, был ли то труд индивидуальный или совместный. При сложившемся у них общем социальном устройстве идея эксплуатации человека человеком воспринималась бы как «безумная», так как еще не было избытка свободных рук, чтобы имело смысл превращать их в объект найма. (И если бы кто-нибудь заставил другого работать вместо себя, то это вовсе не означало бы увеличения количества получаемых продуктов, а лишь то, что на долю «нанимателя» достались бы праздность и скука.) Другой пример: многие общества знают частную собственность не в современном ее понятии, а лишь как «функциональную собственность» в виде орудия труда, «принадлежащего» одному лицу постольку, поскольку оно им пользуется, но вместе с тем охотно отдает его тому, у кого возникает потребность в этом орудии.
То, что немыслимо, то невозможно и высказать, и в языке нет для него слова. Во многих языках не существует слова для понятия иметь, но вполне возможно передать концепцию обладания иным путем, например словесной конструкцией типа «это — мне», выражающей концепцию функциональной, а не частной собственности («частной»[1] в том смысле, который заложен в латинском глаголе privare — «отнимать, лишать», — т. е. собственности, пользоваться которой не может никто, кроме ее непосредственного владельца). Многие языки начинали без слова иметь, однако в процессе своего развития и, можно предположить, с появлением частной собственности они приобретали соответствующее слово для ее обозначения. Еще пример; в Европе X–XI вв. представление о мире вне связи его с Богом было немыслимо, а следовательно, не могло существовать и слова вроде «атеизм». Кстати, сам язык подвергается тому же репрессивному воздействию общества на специфические наработки опытного знания (experiences), не вписывающиеся в структуру данного общества. Языки различаются между собой в той мере, в какой подавляются, а потому и не получают адекватного выражения1 различные наработки опытного знания.
Следовательно, творчески мыслящая личность (creative thinker) обязана мыслить категориями логики, опираться на существующие модели мышления (thought patterns) и использовать те концепции своей культуры, которые поддаются выражению средствами языка. А это значит, что у нее пока еще нет слов, необходимых для выражения своей творчески новой и освободительной идеи (liberating idea). Ей приходится решать неразрешимую проблему: выразить новую мысль (new thought) в концепциях и словах, которых нет в языке. Впоследствии, когда ее творческие мысли (creative thoughts) получат всеобщее признание, они, вполне возможно, прекрасно будут существовать в языке. В результате новая мысль (new thought) предстает как некое смешение подлинно нового мышления с общепринятым, за пределы которого она выходит. Однако мыслитель (thinker) и не подозревает о таком противоречии. Для него бесспорна истинность традиционного мышления (convencional thoughts), a потому его нисколько не заботит различие в его системе между новым и чисто традиционным (convencional). Только в ходе исторического развития, когда социальные перемены получают свое отражение в изменении моделей мышления (thought patterns), наконец-то проясняется, что же в этой мысли (системе) (thought) творчески мыслящей личности (creative thinker) было подлинно новым, а в какой мере его система (system) представляет собой всего лишь отражение традиционного мышления (convencional thinking). Это уже на долю его последователей выпадет необходимость истолкования своего «метра»: живя в иной системе представлений, они не станут пытаться с помощью всяческих уловок примирить органически присущие его системе противоречия, а вместо этого вычленят его «оригинальные» мысли из потока мыслей традиционных и подвергнут анализу противоречия между новым и старым.
Сам по себе подобный процесс пересмотра любого автора, когда происходит отделение существенно важного и нового от элементов случайных и обусловленных фактором времени, также является продуктом конкретно-исторического периода, накладывающего свой отпечаток на данное истолкование. И в этом творческом истолковании вновь происходит смешение творческих и значимых элементов со случайными и ограниченными временными факторами. Такой пересмотр нельзя буквально воспринимать как истинный, а сам оригинал — как ложный. Истинность отдельных элементов данного пересмотра не вызывает сомнения, особенно там, где речь идет о высвобождении теории из пут прежнего традиционного мышления. В процессе критического отсева прежних теорий мы достигаем приблизительного соответствия истине, но самой истины мы не достигаем, да мы и не можем достичь истины, поскольку социальные противоречия и социальные влияния неизбежно ведут к идеологической фальсификации, а человеческому разуму наносят ущерб иррациональные страсти, коренящиеся в дисгармонии и иррациональности общественной жизни. Только в обществе, где не существует эксплуатации и которое поэтому не нуждается в иррациональных допущениях для покрытия или узаконения эксплуатации, в обществе, где разрешены основные противоречия, а социальная реальность не нуждается в иллюзиях, человек только и может найти полное применение своему разуму и с его помощью познать действительность в неизвращенном, неискаженном виде, иначе говоря, обрести истину. Другими словами, истина исторически обусловлена: она находится в прямой зависимости от уровня рациональности и отсутствия противоречий внутри общества.
Человек может постигать истину только тогда, когда может регламентировать свою общественную жизнь гуманным, достойным и разумным образом, не испытывая при этом страха, а тем самым и алчности. Или, если воспользоваться религиозно-политическим выражением, только во времена Мессии и возможно постижение истины в той мере, в какой она вообще постижима.