Кажется, он хорошо был принят и городским населением, состоявшим из клиентов, вольноотпущенников, ремесленников, которые, подобно всем беднякам, жаловались на алчность богатых и забвение государства как на единственную причину собственного несчастья. Закон хорошо был принят и несколькими просвещенными консерваторами;[127] достоверно известно, что к нему с сочувствием отнеслись те сенаторы со скромным достатком, которые находились в стесненном положении среди богатства новых времен и тайно радовались затруднениям, которыми этот закон угрожал богатым владельцам бесчисленных стад рогатого скота. Последние — а они в сенате должны были быть в меньшинстве — не могли надеяться отклонить закон в комициях и предприняли ловкий маневр: они побудили товарища Тиберия наложить свое veto, противопоставляя таким образом намерениям популярного законодателя неприкосновенную власть трибуна, к которой народ имел чисто религиозное уважение. Но возрастающая наклонность к насилию, вызванная этим законом, разразилась на первый раз против самой неприкосновенности трибуна. Настроение нарастало; пылкий Тиберий, безуспешно пытавшийся сломить упорство своего товарища, предложил народу сместить его. Это был новый и революционный поступок! Раздраженный народ вотировал это смещение, и после низложения трибуна закон был принят.
Страсти разгорелись еще более: олигархия богатых концессионеров общественных земель начала обвинять Тиберия в посягательстве на неприкосновенную личность трибуна. Тиберий, возмущенный оппозицией знати, принялся возбуждать народ самыми радикальными демократическими теориями; в больших речах он утверждал, что воля народа — верховный авторитет в государстве.[128] Затем, когда стало известно, что пергамский царь Аттал, умирая, оставил свое царство в наследие римскому народу, Тиберий предложил, чтобы царские сокровища пошли на покупку сельскохозяйственных орудий для новых поселенцев, не могущих купить их на свой счет, и предложил, чтобы народ, а не сенат, управлял новой провинцией.[129] На этот раз враги обвиняли его в стремлении сделаться тираном в Риме, ловко маскируя оппозицией политического характера свою ненависть к аграрному закону. Тиберий попытался тогда добиться нового избрания в народные трибуны, чтобы быть неприкосновенным для уголовного обвинения. По-видимому, на этот раз он предложил еще другие законы на пользу народа,[130] но вражда все возрастала, и на выборы обе партии явились с взаимным недоверием и тайными намерениями насилия. Небольшое замешательство во время комиций, насколько известно, вызвало их проявление. Несколько сенаторов, не будучи в состоянии добиться от консула объявления отечества в опасности, бросились вооруженные посреди толпы и убили Тиберия и его друзей.[131]
Это противозаконное насилие рассеяло многочисленных сторонников Тиберия, испугало умеренных и склонных к реформам консерваторов, которым уже внушала отвращение демократическая агитация Тиберия, и принизило гордость народа. Но Рим, пораженный ужасом, увидел после стольких веков порядка и законности не только безнаказанным, но и восхваляемым насилие партии, которая первая присвоила себе отправление правосудия. Сам Сципион Эмилиан, осаждавший тогда Нуманцию, одобрил убийство своего слишком демократического зятя.
Все же три комиссара, одним из которых был младший брат Тиберия, Гай, отправились в дорогу; они поехали в Циспаданскую Галлию и в южную Италию, пытаясь восстановить в деревнях прежнюю крепкую Италию, победившую Ганнибала. Они обмежевывали общественные земли и распределяли их.[132] Но предприятие было трудное и не могло быть выполнено без нарушения справедливости, потому что после стольких лет нелегко было отыскать древний ager publicus.
Масса лиц производила фиктивную продажу земель, если они владели ими сверх законной нормы;[133] масса других лиц с большими издержками обрабатывала захваченную землю; многие документы о продаже и уступке земель более не существовали.[134] Особенно терпели от этих разысканий и проверок средние собственники, еще многочисленные между латинами и союзниками, и это было тем более жестоко, что в эти годы Италия, по словам Плиния, начала понимать свои интересы.[135] Многие полуразоренные собственники решили приняться за более выгодные виды хозяйства: не будучи в состоянии возделывать, как было до этого времени, виноград и оливки для собственных потребностей, а зерно на продажу, они задумали, наоборот, засевать хлеб только для своего потребления, а масло и вино — для продажи. Масло и вино стоили дороже, и их легче было перевозить для продажи на отдаленные рынки. Великие экономические кризисы истории разрешаются не гениальными законодателями, но самими народами, трудом увеличивающими свое богатство.
К несчастью, справедливо, что при проведении этого закона многие италийские собственники, потревоженные в своем деле слишком усердным законодателем, увидали, что их принуждают к обмену прекрасного виноградника на болотистый участок земли. Поэтому латины и союзники обратились за помощью к Сципиону Эмилиану, который знал их по участию в войнах и был к ним весьма расположен. Сципион предложил в сенате и, конечно, добился утверждения народным собранием закона, по которому на будущее время консулам вместо триумвиров предоставляется решать, какая земля общественная и какая частная;[136] таким образом, триумвиры не могли более разыскивать земель для раздела, а консулы, почти всегда противники народной партии, оставляли без движения все процессы; исполнение закона было приостановлено.[137] Только в 125 г. М. Фульвий Флакк, член аграрной комиссии и друг Тиберия, избранный консулом, пытался возобновить реформу и предложил даровать латинам и союзникам права гражданства,[138] чтобы вознаградить за ущерб, причиненный им пересмотром ager publicus. Но успеха он не имел.
Предприятие, не удавшееся Тиберию, было возобновлено через десять лет его братом Гаем, человеком выдающимся по мощи и величию духа. Гай, которому во время убийства Тиберия был 21 год, в течение десяти следующих лет подавал своему выродившемуся поколению блестящий пример доблестной деятельности, частной и общественной. Он был членом аграрной комиссии и при различных обстоятельствах принимал участие в политической борьбе, последовавшей за смертью его брата, стараясь защитить его память и его дело. Он совершил много походов и был квестором в Сардинии, но не следовал примеру молодых франтов из знатных римских фамилий: напротив, живя, как солдаты, и заботясь об их благосостоянии, он тратил собственное состояние вместо того, чтобы грабить страну, и оставался безупречно чистым.[139] Военное ремесло не могло отвлечь его от занятий, к которым так стремилась его душа; он совершенствовал свое красноречие, которому удивлялся Цицерон,[140] в то время как воспоминания о событиях по смерти Тиберия и долгие размышления побуждали его продолжать прерванные планы своего брата, облекая их в более зрелые формы.
131
См. о катастрофе подробный анализ источников, сделанный Мейером: Meyer. U. G. G., 24 сл.
132
Bernabei. Notizie degli scavi, март 1897; С. I. L., I, 552–556. — Позднейшая надпись (С. I. L., I, 583) относится к действиям трибунов в Циспаданской Галлии.
135
Я помещаю начало этого аграрного переворота в Италии между 130 и 120 гг. до P. X., опираясь на важное место Плиния (Н. N., XIV, 14, 94). Плиний говорит, что в 121 г. в первый раз в Риме увидали, благодаря громадному изобилию вина, результат этой перемены культур. Следовательно, изменение должно было начаться десятилетием ранее, принимая во внимание медленный рост виноградников. Плиний не говорит об оливковых деревьях, но так как оливки вместе с виноградниками были, как увидим, наиболее выгодной культурой нового сельского хозяйства и так как уже во времена Катона уменьшается возделывание зерновых хлебов и увеличивается культура оливок (Weber. R. A. G., 223), то вполне возможно предположить, что обе культуры развивались одновременно.