Однако общественные финансы были расстроены и армия дезорганизована; флот, победивший Карфаген, гнил в италийских портах. Рим не был в состоянии усмирить восстания рабов, постоянно разражавшиеся в Сицилии и Кампании. Митридат, всегда деятельный, воспользовался кимврской войной, чтобы разорвать свой союз с царем Вифинии и захватить Каппадокию. В Италии разгоралось соперничество между финансистами и родовой знатью.
Всадники, гордые своими богатствами, своей клиентелой, своим правом суда, постоянно отказывавшиеся от государственных должностей для занятия собственными делами, считали себя равными разорившейся исторической знати или даже выше ее;[198] они, вероятно, много содействовали последним успехам народной партии и триумфальным повторным выборам Мария, спасшего Италию. Со своей стороны часть родовой знати, возмущенная всеобщим беспорядком, главной причиной которого были деньги, раздраженная своей бедностью и наглостью выскочек, скорбела о былом величии и могуществе. Знать жаловалась, что презренные богачи являются господами всего, даже правосудия; она требовала строгих законов против излишеств капитализма; она таила злобу к тем знатным, которые, подобно Гаю Юлию Цезарю, вступали в дружественные или брачные отношения с безродными богатыми всадниками,[199] или к тем, которые, забывая свое звание, становились дельцами.[200]
Народная партия, сильная всеобщим недовольством, уже десять лет тревожила знать обвинениями и законами о преследованиях; но эта партия сама слишком пала с того высокого положения, какое она занимала при Гракхах. Она все продолжала повторять свои обвинения против знатных, предлагать аграрные законы, не пытаясь серьезно осуществить их, что, впрочем, было бы бесполезно, ибо бедные хотели более не земли, которую надо было обрабатывать собственными руками, но ренты, не требовавшей никакой работы.[201]
Два пылких и бесстыдных человека, Сатурнин и Главция, стояли во главе этой партии. Впрочем, несмотря на ее протесты и не обращая внимания на скандалы, авантюристы, честолюбцы, преступники заполняли государственные должности и изгоняли отовсюду людей честных, которым оставалось единственное утешение жаловаться на бедствия времени. Правосудие было только орудием угнетения в руках богатых и могущественных людей; насилие, обман, подкуп на выборах распространились повсюду; деньги становились в Риме, как когда-то в Карфагене, единственной целью жизни и высшим мерилом личного достоинства. И какое безумие можно сравнить с безумием массы людей, покидавших свое скромное, но обеспеченное положение земледельцев, чтобы испытать неверное счастье в предприятиях, или разорявшихся, чтобы дать хорошее воспитание своим детям. Последние, гордясь своим знанием, скоро стали стремиться к быстрому приобретению могущества и богатства своей болтовней на форуме. Особенно в высших классах общим мнением было, что распространение культуры является злом, потому что она создает революционеров, лиц, выбитых из своего класса, и преступников.[202] «Изучивший греческий язык становится негодяем», — говорили обычно.[203]
Слабость наказаний в самом деле придавала храбрости преступникам; преступления, отравления, кражи, убийства, семейные драмы становились все многочисленнее. Римская семья не исполняла более дисциплинарных и судебных функций, некогда предписывавшихся ей конституцией; домашние семейные трибуналы были воспоминаниями прошлого; отцы семейств не только не могли держать в строгости своих жен и детей, но даже внушить им к себе уважение. Множество проступков, совершенных женщинами и молодыми людьми, оставались безнаказанными, потому что законодательеще, а семействоужене занимались ими. Даже предусмотренные законом преступления оставались почти всегда без наказания, раз они были совершены римскими гражданами. Древнее уголовное право, грубое и спешное, знало только телесное наказание и смерть — ибо тюрьма не была наказанием, и обвиняемые ждали там только суда, оправдания или присуждения к розгам и смертной казни. Когда же было решено, что римские граждане не могут быть ни высечены, ни осуждены на смерть, единственным наказанием за их проступки осталось изгнание — и притом в том виде, как и ранее, когда Рим был изолированным городом среди враждебных ему городов, — изгнание в Пренесте или в Неаполь! Кроме того, виновным интригами и подкупами было так легко оправдаться и избежать даже и этой легкой кары.
Строго говоря, римские граждане не были подчинены какому-либо уголовному закону; последнее обстоятельство и объясняет нам, почему так добивались звания римского гражданина. Это было революционное веяние, которое все возрастало в среднем классе Италии, к великому ужасу консерваторов, в то время как различия между римскими гражданами и латинскими союзниками и подданными теряли свой смысл ввиду экономического и морального объединения страны; древняя политическая организация Италии являлась сгнившей, источенной червями и готовой развалиться. Обремененный долгами, надеющийся вылечить все свои болезни правом гражданства, покинутый местной знатью, столько лет покровительствовавшей ему, а теперь близкой к полному исчезновению, средний класс все более ненавидел Рим и его политическую олигархию.
Смешение идей, рождавшееся в беспорядочной борьбе стольких интересов и честолюбий, увеличивалось еще от бесчисленных противоречивых доктрин греческих философов, к которым многие обращались для ориентировки, хотя всякий образованный человек по-своему судил о зле настоящего; и теории туманом окутывали то немногое, что еще оставалось ясным в идеях. Без конца рассуждали о бедствиях Рима, но никто ничего не делал; умы. всех слабели от пассивной болезненности, хотя люди пытались встряхнуться, сожалея в отчаянии о прекрасном прошлом и наивно призывая гения-спасителя. Возлагая всю ответственность на самого крупного римского политика, просвещенные люди считали одного человека — Гая Гракха — причиной всех настоящих бедствий: он разорил государство своими хлебными законами, он сделал плутократию всемогущей своим судебным законом; он спустил с цепи демагогию, дезорганизовал армию и отдал привинции на разграбление финансистам.[204]
Марий, одушевленный своими великими военными успехами, вообразил, что мог бы быть этим спасителем, и стал домогаться консульства в шестой раз. Гордый и надменный, он не стоял до сих пор в рядах какой-нибудь партии и не нуждался в этом, так как во время кимврской войны он принимал избрание народной партии, не ища его.[205] Но по окончании войны положение изменилось; добровольная услужливость стольких граждан, боявшихся кимвров, исчезла; и на этот раз, чтобы получить консульство, Марий должен был прибегнуть к поддержке партии. У него не было затруднения при выборе. Консервативная партия не прощала ему, что в течение четырех лет он был народным героем. Партия умеренных не имела тогда никакого значения, как обычно бывает во все великие исторические кризисы. Оставалась демократическая партия, единственная, которая могла его принять. Марий, Сатурнин и Главция соединились; Марий был выбран консулом, Сатурнин — народным трибуном, Главция — претором, и они вместе составили народное правительство сотого года, где победитель кимвров сделался почти орудием двух демагогов.[206] Сатурнин предложил аграрный закон, по-видимому, наделявший бедных римлян и италиков землями в транспаданской Галлии, опустошенной кимврами; хлебный закон, понизивший цены хлеба, продаваемого в Риме государством, колониальный закон, который, возобновляя идею Гая Гракха, создавал из ветеранов Мария колонии в Греции, Македонии, Сицилии, Африке.[207] Эти проекты были хороши в отвлеченном виде, но их нельзя было обсуждать спокойно вследствие долгого раздражения умов.
199
Эти сношения фамилии Цезаря с финансовыми и политическими parvenus, столь важные для истории Цезаря, доказываются браком сестры Г. Ю. Цезаря-отца с Марием, обручением младшего Цезаря с Коссутией, богатой наследницей, дочерью одного финансиста (Sueton. Caes., 1), браком Атии, племянницы Цезаря, с Гаем Октавием, сыном богатого финансиста из Веллитр (Drumann. G. R., IV, 229 сл.). Мы увидим, что и другие факты подтверждают это предположение.
202
См. у Светония (De ci. rh., 1) эдикт против школ латинской риторики в Риме, изданный цензорами Гнеем Домицием Агенобарбом и Луцием Лицинием Крассом в 92 г., который является прекрасным выражением наиболее распространенных идей той эпохи. См. также у Цицерона (De or., III, 24) объяснения, которые дает Красс по поводу этого эдикта.
205
Niccolini в S. I. F. С, V, 461, указал, что Плутарх (Mar., 14) ошибается, когда говорит противное со слов врагов Мария.
206
Арр. (В. С, I, 28, 33) и Плутарх (Маг., 28, 30) рассказывают по-разному события этого года. См. у Niccolini в S. I. F. С, V, 458, доказательства, почему он предпочитает рассказ Аппиана.
207
Lange. R. А., III, 77, 79; Niccotaii в S. I. F. С, V, 477 сл.; Neumann. G. R., V, 420 сл.