Равнодушно предоставлял он всей толпе честолюбцев, скупцов, преступников тесниться в своем атрии и легко получать, пользуясь его беззаботностью, рабов, земли и дома казненных, прощение маловажных преступников, обвинение невиновных, навлекших на себя ненависть по личным мотивам или благодаря их богатству. Родственные и дружественные связи, самые невинные действия, совершенные во время революции, могли стать виной и уголовным преступлением благодаря трусости, ненависти и жадности доносчиков. Много людей было разорено; многие бежали к варварам, в Испанию, в Мавританию, к Митридату. Те, кто не мог воспользоваться покровительством какого-нибудь могущественного друга Суллы, жили в постоянном трепете. Сын того Гая Юлия Цезаря, на сестре которого был женат Марий и который умер в Пизе от апоплексии несколько лет тому назад, подвергся большой опасности. Молодой человек, к своей вине быть племянником Мария присоединивший ошибку женитьбы на дочери Цинны, получил от Суллы приказ развестись с прекрасной Корнелией; но так как он был очень страстен и горячо любил свою молодую супругу, ради которой отказался от богатой наследницы Коссутии, то он не захотел уступить. Он предпочел увидать конфискацию приданого своей жены и отцовского наследства, покинуть Рим и подвергнуться даже риску осуждения. Несколько времени спустя, благодаря вмешательству родных, Сулла простил его.[254]
Но народной партии, уже раз разрушенной, надо было помешать снова возродиться. С этой целью Сулла, сделавшийся борцом консерваторов, попытался произвести большую конституционную реформу, применяя программу Рутилия Руфа и любимые идеи аристократов, которые, одинаково враждебные народной партии и капиталистам, считали возможной и полезной реставрацию древних аристократических учреждений земледельческой эпохи. Крайние консерваторы, так мало боровшиеся за достижение власти, вдруг увидали выполненной почти всю свою программу. Сулла уничтожил публичную раздачу хлеба в Риме и цензуру; он увеличил до восьми число преторов и до двадцати число квесторов. Он отнял у комиций право обсуждения законов без предварительного разрешения сената. Он дал центуриатным комициям права комиций трибутных. Он отнял у народных трибунов право предлагать законы и домогаться высших должностей, оставив им только право присутствия в сенате. Он постановил, что государственные должности можно занимать только в законном порядке и что вторичное избрание может быть только через десять лет. Он пытался удержать рост преступлений, установив систему более суровых наказаний за насилие и обман. Он освободил десять тысяч рабов, принадлежавших казненным, выбрал из них наиболее молодых и сильных и сделал их гражданами.
Он возвратил сенаторам судебную власть и ввел в сенат триста всадников.[255]
Он вообще старался разрушить одновременно и могущество среднего класса, и могущество всадников, восстанавливая с небольшими изменениями аристократический государственный строй, бывший в силе во время пунической войны, когда италийское земледельческое общество, аристократическое и военное, состояло из правильного наслоения классов, имея вверху малообразованную, но дисциплинированную и могущественную знать, под ней среднее сельское население, покорное, терпеливое, зажиточное и довольное своей участью, еще ниже рабов, немногочисленных и послушных, с которыми обращались строго, но без жестокости. Но он восстанавливал этот строй уже после того, как его различные слои опустились, были разрушены и повалены друг на друга вследствие падения знати, возвышения буржуазии и сильного революционного землетрясения, и в то время, когда побуждали рабов изменять своим осужденным господам, а в бандах друзей диктатора рабы, вольноотпущенники, люди среднего класса, знатные — все вместе опустошали и обагряли кровью Италию, не признавая никакого закона. Это не была аристократическая реставрация, ибо не существовало более римской аристократии; но в Азии, как и в Италии и во всей империи, это был оргиастический кровавый триумф олигархии убийц, рабов, знатных нищих, бессовестных искателей приключений, жадных ростовщиков, наемных солдат над обширной империей, состоявшей из миллионов притесненных, которые в порыве бешенства тщетно пытались возмутиться. Из своего дома, наполненного мимами, певицами и танцовщицами, где всякий вечер происходили пышные банкеты, бесстрастный Сулла равнодушно смотрел на это торжество, которого он не искал, но первым созидателем которого все же был. Это торжество до такой степени мало его интересовало, что как только он стал считать себя в безопасности как частное лицо в стране, которой он управлял как диктатор, то сложил с себя диктатуру и всецело отдался удовольствиям и кутежам, сведшим его в могилу в начале 78 г.
Несправедливо было бы отрицать, что Сулла был диктатором без честолюбия, искренним республиканцем, поспешившим покинуть власть, как только возможно было это сделать, не подвергая гибели себя, а вместе с собой и своих друзей. Но события и некоторые недостатки заставили его играть в истории роль менее блестящую, чем та, которой он мог бы достигнуть при таком уме и энергии. Он не имел ни великих страстей, ни возвышенных идей, ни той искры божественного безумия и восторженности, которые в великих умах обнаруживают смутный и бесформенный инстинкт будущего. Холодный и безразличный ко вему, кроме своего удовольствия, пока не был принужден выступить на свою защиту, он оставался хладнокровным среди ужасной классовой борьбы, возгоревшейся вокруг него. Когда под конец он должен был взяться за оружие и сражаться, он был лишь руководителем гигантской полицейской операции для восстановления порядка, обдуманной им с большой предусмотрительностью и выполненной с энергией. Эта полицейская операция была, быть может, необходима в данный момент для спасения империи и античной цивилизации от разрушения, которым угрожало отчаянное восстание стольких угнетенных Италии и Азии; но ее историческая ценность не превосходит ценности всех полицейских операций. Порядок даже в наилучшим образом организованном государстве есть только фикция справедливости и мудрости; эту фикцию можно сравнить с полем, которое надо периодически взрывать и перепахивать плугом для возобновления его производительных сил. Ужасный италийский кризис был подобен сошнику плуга, который, проникая вглубь старого общества, переворачивал глыбы земли, поднимая на свет те, которые были зарыты, обращая в порошок те, которые засохли на солнце в течение долгих месяцев, открывая новые стоки для дождевой воды и возбуждая производительную жизненную энергию, чтобы подготовить новую жатву. Марий, несмотря на преступное честолюбие своей старости, содействовал этому жизненному обновлению, пролагая великие пути новой военной организации Рима и работая над решением вопроса об эмансипации Италии. Сулла, напротив, не сделал ничего. Его дело было еще более противоречивым, чем дело Гракхов. Овладев властью при помощи великой новой силы торговой эпохи, подкупа, раздавая деньги своим друзьям и врагам, он хотел воспользоваться ими для реставрации политических учреждений земледельческой эпохи. Таким образом, его здание законов было скоро разрушено, подобно построенной на морском берегу хижине из тростника, которую опрокидывает первый порыв ветра. От него остался только ужас, внушенный личностью, новой в истории Рима и в представлении современников тесно связанной с Суллой, между тем это было только последнее необходимое проявление всех античных демократий — вождь солдатчины, всемогущий благодаря золоту и железу.
Таким образом кончились эти грозные времена, начавшиеся убийством Гракхов. Среди стольких разрушений произошло одно важное событие: Италия осков, сабелов, умбров, латинов, этрусков, греков, галлов погрузилась в прошлое. Вместо множества мелких союзных республик теперь была италийская нация; земледелие, торговля, нравы, армия, культура, италийский дух были с этих пор общими во всем среднем классе, образованном всеми италийскими народностями, которых сильное желание увеличить свое могущество и богатство знаниями, торговлей и оружием смешало вместе и перемешало друг с другом.
254
Suet. Caes., 1; Plut. Caes., 1.— Я не думаю, чтобы можно было приписать политические причины этому первому выступлению Цезаря, который был тогда очень молод и неизвестен. Это было эффектное юношеское безумство, совершенное из любви или гордости, и ничего более. Светоний и Плутарх не согласны относительно этого эпизода; но рассказ Светония кажется мне более вероятным, за исключении того, что относится к достоинству Flamen Dialis; относительно этого пункта ошибаются оба автора, а истинное объяснение дает Веллей Патеркул (II, 43). Слова, приписываемые Светонием и Плутархом Сулле, что в Цезаре скрывается несколько Мариев, — конечно, басня.
255
Lange. R. А., III, 144 сл; Cantalupi. М. S. 110 сл. — По поводу спорных вопросов относительно реформы трибунской власти при Сулле см.: Sanden. De tribunita potestate a L. Sulla imminuta quaestiones. Upsala, 1897.