Реакция чрезмерно возбудила римский аристократический дух во многих знатных фамилиях. Снова увидали, что знатные живут замкнуто, избегая, насколько возможно, соприкосновения с другими классами, даже с всадниками, действуя и говоря, как будто бы все италики были еще только подданными Рима. Но логика событий была сильнее всех этих обстоятельств. Предусмотрительные люди понимали, что, когда прошел страх перед реакцией, знать не может господствовать над римскими избирателями без поддержки богатых всадников. А всадники, задетые за живое этим возрождением аристократического духа и лишенные Суллой многих из своих привилегий, вовсе не были склонны без конца поддерживать новый строй.
Появлялась необходимость некоторых уступок с этой стороны. Кроме того, если средний италийский класс мало пользовался своим правом голоса, то он все же приобрел, благодаря междоусобной войне, право не быть рассматриваемым более как подчиненная партия. Этот ужасный кризис произвел свое действие на все умы. Рассудительные люди всех партий признавали, что нельзя более пренебрегать мнением Италии, поставлявшей республике почти всех ее солдат и низших офицеров-центурионов. Наконец, средний класс Италии не имел более к римской знати прежнего почтения, смешанного со страхом. И если он был сторонником закона и ненавидел революцию, то еще более он ненавидел правительство, основанное Суллой.
Таким образом, в то время как Цезарь учился в Родосе, недовольство против правящей партии распространялось повсюду в Италии и охватывало все классы. Это правительство котерии, этот режим беспорядка и подкупа, позор которого увеличивали страшные воспоминания реакции, отталкивал от себя все большее число лиц, даже среди знати и в самой котерии. Злоупотребления правителей, подкупность сенаторских судов, ненавистные интриги при выборах, legationes liberae, т. е. привилегия, предоставленная сенатом своим членам, — путешествовать даром даже по своим частным делам, получая бесплатно от провинций квартиру и средства передвижения для себя и своей свиты, — возбуждали всеобщее недовольство. Ошибки и лень этой шайки, дрожавшей от страха и разделенной ненавистью, соперничеством и завистью, до крайности раздражали общественное мнение. Постыдным образом пренебрегали общественными интересами, даже самыми существенными; позволяли Митридату готовиться к расплате, пиратам захватывать римских граждан, а Серторию все время торжествовать в Испании. Сенаторы, которые не были в состоянии помешать отправлению Помпея, завидовали почестям, выпавшим на долю молодого человека, и старались помешать ему выполнить свое предприятие, не допуская сенат ассигновывать нужные средства. Помпей был принужден тратить свои деньги на солдат и приготовления.[326]
Италия, ему доверявшая, требовала решительной политики, а сенат дремал. В последние годы он совсем не подавал признака жизни по отношению к врагам Рима, если не считать небольшой экспедиции во Фракию проконсула Македонии Аппия Клавдия, войны с дарданцами Гая Скрибония, дошедшего до Дуная, и завоевания Салон, окончившего небольшую войну в Далмации. Благодаря обилию скандалов и по мере исчезновения страха перед реакцией память Суллы делалась ненавистной. Во всех классах, даже среди знати, снова начинали удивляться Марию, победителю кимвров, реорганизовавшему армию и являвшемуся символом победоносной демократии.[327] Все более негодовали на корыстолюбие, несправедливость, подкупность большинства правящей котерии, особенно же на лицеприятие и продажность сенаторских судов. Сожалели о прежней свободе слова. Забывая вины народных трибунов, вспоминали только их обвинения, приводившие в страх могущественных злодеев.[328] Всякий год какой-нибудь наиболее смелый трибун, как Луций Сициний в 76 г. или Квинт Опимий в 75 г., нападал на конституцию Суллы, возбуждая особенную ненависть и презрение народа к аристократическим трибуналам.[329] В 75 г. консул Гай Аврелий Котта, дядя Цезаря, пытался даже заставить уничтожить распоряжение Суллы, по которому народный трибун не мог быть избран ни на какую другую должность.[330]
Результаты этого всего яснее сказались в области иностранной политики, в которой произошла решительная перемена в те годы, когда Цезарь жил в Родосе. В конце 75 или в начале 74 г.[331] умер маленький вифинский деспот, оставив в наследство римлянам свое царство и своих подданных. Это было второе наследство, в течение немногих лет полученное римским сенатом, но наследство еще более тяжелое, чем Египет, потому что должно было повлечь за собой войну с Митридатом. Понтийский царь не мог позволить римлянам занять Вифинию, не теряя весь свой престиж на Востоке. Как следовало поступить робкому и инертному римскому сенату, несколько лет тому назад отказавшемуся от Египта? Сначала действительно казалось, что сенат склонен отказаться от Вифинии. Но на этот раз вмешалось общественное мнение. Вифиния, где италийские финансисты уже начали производить свои операции во время царствования Никомеда,[332] обладала обширными угодьями полей, рыбных прудов, рудников,[333] которые в случае присоединения страны могли быть сданы италийским капиталистам вместе с таможенными пошлинами богатых греческих городов и портов.[334] Возродилась смелость, возгорелся патриотизм; всюду говорили, что следует отомстить за дарданский договор, что война с Митридатом неизбежна.[335] Побуждаемый общественным мнением, сенат присоединил Вифинию и объявил сына Никомеда незаконным. Тотчас же в Риме образовалось общество для аренды коронных имений Вифинии[336] и началась борьба за получение командования в этой войне, которая представлялась выгодной и славной.
Консулом этого года был Луций Лициний Лукулл, человек из фамилии столь же знаменитой, сколь и имевшей дурную репутацию.
Существовало подозрение, что его отец допустил подкупить себя в 102 г. рабам, восставшим в Сицилии. Его мать, сестру Метелла Нумидийского, обвиняли в очень распутной жизни. Его дед в бытность свою консулом замешан был в краже статуй, а его прадед в бытность эдилом обвинен был в преступлении по должности.[337] Возможно, однако, что все эти обвинения отчасти были вымыслами или, по крайней мере, преувеличениями, обязанными своим возникновением страшной ненависти, свирепствовавшей во время революции. Как бы то ни было, достоверно, что эта фамилия, несмотря на свою знатность, была бедной и что Луций, так же как и его младший брат Марк, получив очень тщательное литературное воспитание, вырос в скромном жилище, с простыми привычками, среди великих воспоминаний прошлого. Он был охвачен кастовой гордостью и преисполнен консервативными принципами старой римской знати. В юности Луций был свидетелем жестокой борьбы, подготовившей революцию. И несмотря на свой страстный эллинизм в политике он принадлежал, как лучшая часть бедной знати, к партии Рутилия Руфа, сопротивлявшейся всем новым социальным силам, демагогии и капитализму. Образованный, деятельный, решительный, он был одним из немногих знатных людей, участвовавших в междоусобной войне. Он отличился как офицер Суллы в восточной войне; он энергично боролся с революцией и, несмотря на свою бедность, не участвовал в грабеже имуществ побежденных. Он женился на бесприданнице, но из очень аристократической фамилии, Клодии, дочери Аппия Клавдия, консула 79 г., в 77 г. после междоусобной войны получившего претуру, а в 76 г. с честью управлявшего Африкой.[338] В сущности, он был одним из тех, которые с искренностью представляли, среди стольких авантюристов и преступников, единственно достойное уважения в основанном Суллой правительстве: чистую аристократическую традицию древних времен, восстановленную в чести с такими незначительными результатами. Честолюбивый, умный, честный, но гордый, страстный, грубый в своих действиях, недостаточно хитрый и опытный в притворстве и интригах, он до сих пор был горячо предан принципам Рутилия Руфа. Он сильно противился попыткам опрокинуть сул-ланскую конституцию и между тем сурово и беспощадно обходился с наиболее испорченной частью правительственной котерии, нищей и порочной знатью авантюристов. Он имел сильные столкновения с народным трибуном этого года Луцием Квинтом и одним из наиболее порочных и могущественных людей котерии Публием Цетегом. Последний, сперва сторонник, потом перебежчик из партии Мария, обогатился проскрипциями и, тайно ненавистный всем, был окружен явными знаками почета и ужасом, как это всегда бывает во время реакции с могущественными злодеями.[339] Этой политикой Лукулл естественно навлек на себя ненависть всех партий.
327
Napoleon III. J. С, I, 282. См.: Dio Cass., XXXVI, 32 (речь Катулла) и Cicero in Verr. A., II, III, 35, 81; pro Rabirio pera., X, 29.
336
Cicero. De lege agr., II, XIX, 50.— Вероятно, об этом обществе упоминает Цицерон и позднее (F., XIII, 9).