Десятая филиппика
Можно представить, какое волнение вызвали эти известия в Риме. Их важность действительно была велика, потому что они больше, чем иная победа, подняли мужество консервативной партии. Законный порядок военных распоряжений и правлений был нарушен человеком, бежавшим из Италии с несколькими кораблями, немногими друзьями и 100 000 сестерциев, взятыми в долг у Аттика; это доказывало ошибку консерваторов, думавших, что все войска до такой степени проникнуты цезарианским духом, что нельзя надеяться иметь хотя бы одно из этих войск на своей службе. Теперь у них есть своя хорошая и верная армия! По этим же причинам полученные известия очень огорчили друзей Антония. Последние ночью поспешно решили сделать отчаянную попытку помешать сенату утвердить распоряжения Брута. На следующее утро в сенате после прочтения писем из Македонии попросил слова Кален. Он начал с большой похвалы стилю писем,[422] но старался доказать, что нельзя утвердить распоряжения Брута, ибо они противозаконны, и попытался еще раз возбудить страх перед ветеранами. Ветераны, по его словам, не имели доверия к Марку Бруту; если сенат уступит его просьбе, то рискует отвратить их всех от себя.[423] Произнеся в своей десятой филиппике напыщенную похвалу завершенной Брутом революции, Цицерон на этот раз без труда заставил утвердить предложение, по которому Брут облекался проконсульской властью над Македонией, Иллирией и Грецией и Бруту советовали держаться по соседству с Италией.[424] Еще более серьезным был факт, что ободренный удачей Брута сенат отменил, вероятно на этом же заседании, все законы Антония.[425]
Долабелла
Но если новости придали мужества консерваторам, то они удвоили также деятельность Антония и его друзей. Вероятность соглашения теперь уменьшилась, следовательно, нужно было готовиться к войне.
Антоний, начавший терять надежду поднять легионы Децима, покинул Бононию к концу февраля и собрал все свои силы около Мутины, которую он хотел подвергнуть строгой блокаде. Он отдал приказ направлявшемуся к Анконе Вентидию Бассу быстро прибыть к нему с тремя легионами и решился наконец серьезно вести войну и взять Мутину.[426] В то же время друзья Антония удвоили свои усилия, чтобы удержать в Риме Пансу, медленно готовившегося двинуться на помощь к Мутине. Затем в первых числах марта (вероятно, 1-го или 2-го) пришло известие, что Долабелла, вступивший в Азию со своим легионом и корпусом конницы, изменнически захватил в Смирне Требония и после двухдневных тщетных стремлений узнать, где были его деньги, убил его.[427] По крайней мере, об этом рассказывали письма, быть может, намеренно несколько преувеличивающие злодейство Долабеллы. Потеря провинции Азии, главного золотого дна Рима, была несчастьем для консервативной партии, но это несчастье вознаграждалось жестокостью убийства Требония, которое вызвало очень сильное негодование в обществе косвенно возлагало вину на Антония; последний, как все знали, был согласен с Долабеллой. Многие даже обвиняли его в подстрекательстве к этому убийству. Ловкий Кален постарался использовать даже это происшествие, и когда сенат собрался, он произнес суровую речь, направленную против Долабеллы; он говорил, что готов объявить его общественным врагом,[428] но в то же время предложил доверить войну с Долабеллой обоим консулам, после того как они освободят Мутину.[429] Этой речью партия Антония выдавала врагам скомпрометировавшего ее Долабеллу и вынуждала консулов терять время, поручая им готовить новую войну. Предложение вызвало горячий протест: другие сенаторы, напротив, требовали послать против Долабеллы полководца с чрезвычайными полномочиями,[430] а Цицерон сделал еще более смелое предложение, которое стало темой его одиннадцатой филиппики.
427
Dio, XLVI, 29; Livius, Per., 119; App., В. C., Ill, 26; Oros. VI, XVIII, 6; Cicero, Phil., XI, II, 4; III, 9.