Глава I
Положение Августа после гражданских войн
Иллюзии и стремления Италии. — Август и великая империя. — Видимое согласие между Августом и Италией. — Восточная политика и общественное мнение. — Восточная политика и идеи Августа. — Результаты первого недоразумения по вопросу О восточной политике. — Другие различия между взглядами Августа и общества. — Реформа нравов. — Nec vitia nostra пес remedia pad possumus. — Восстановление имперских финансов. — Новые источники и новые налоги. — Дело Августа. — Государственное счетоводство. — Новое правление в Риме. — Первое путешествие Августа: его предлоги и его основания. — Praefectus urbi. — Наместник Египта. — Первые затруднения в Египте. — Отъезд Августа.
Возрождение надежды
Все вздохнули, наконец, свободно. Последние тучи бури рассеялись с горизонта; снова заблистало голубое небо, обещая мир и денные радость. Со всеми ужасами революции: тиранией триумвиров, военной анархией, возрастающими налогами — было покончено. Сенат снова начал заседать регулярно; консулы, преторы, эдилы, квесторы опять принялись за свои прежние обязанности; снова провинциями стали управлять, сменяя друг друга, правители, назначаемые по выбору или жребию из консулов и преторов, срок назначения которых истекал. После стольких лет раздора, ненависти и резни Италия была, наконец, в согласии, по крайней мере в своем преклонении перед Августом и традициями древнего Рима.
Битва при Акции, поражение Антония, легенда о Клеопатре, завоевание Египта, восстановление республики, странные и почти невероятные события последних лет обратили общее внимание на традициям отдаленные истоки национальной истории и самое начало великой империи. Все теперь бредили древностью, и древность какого-либо учреждения была достаточной причиной, чтобы признать его лучше настоящего. В политике сожалели о великой аристократии, управлявшей империей до войны с Персеем. Думали, что нравы, семья, армия, учреждения и люди ухудшались из века в век, и классических писателей: Ливия Андроника, Пакувия, Энния, Плавта и Теренция — предпочитали более яркой жизненности авторов, современных поколению Цезаря. Отвечая этому общему чувству, сенат в предшествовавшем году постановил восстановить сперва храмы в Риме, а затем уже и дороги в Италии, хотя последние были в очень плохом состоянии. Все думали, что если Рим достиг такого величия, то лишь потому, что, прежде чем сделаться мировым трактиром и публичным домом, он был святым городом, в котором бесчисленные, невидимые и вездесущие боги в течение столетий наблюдали за телесным здоровьем и нравственными качествами, семейной чистотой и военной дисциплиной, за честностью частных лиц и общественным правосудием, за внутренним согласием и военными успехами. Разве чисто религиозные узы не связывали в течение столетий жену и мужа, сына и отца, патрона и клиента, солдата и генерала, гражданина и магистрата, магистрата и республику, и всех граждан друг с другом? Следовательно, необходимо восстановить былые нравы, семью и армию, и восстановится та благочестивая республика, которая завоевала мир, молясь и сражаясь. Труд, без сомнения, был огромен, но большинство считало его легким и успех его обеспеченным, в особенности теперь, когда Август с властью принцепса стоит во главе империи. Горячие поклонники по всей Италии приписывали ему всю заслугу настоящего положения дел и возлагали на него еще большие надежды в будущем. Разве не он проник в преступные и мрачные замыслы Антония и Клеопатры, когда они втайне готовили для Рима цепи самого позорного рабства? Разве не он заслужил признательность ветеранов, постепенно получавших обещанные им земли; муниципий, которым уплачивались значительные суммы за отчужденные домены; государственных кредиторов, которым, наконец, были уплачены так долго ожидавшиеся ими деньги? Разве не благодаря ему ремесла, искусства, торговля, земледелие, столь страдавшие от недостатка денег, ожили под благодатным дождем египетского золота и серебра? Не благодаря ли ему одному постепенно исчезли все воспоминания о гражданской войне? Общество не могло не доверить свое будущее человеку, который уже выполнил столько удивительных дел; и этот любимец судьбы, которого случай сделал победителем, стал предметом поклонения, равного которому не имел дотоле ни один человек в предшествующей римской истории. Никто не сомневался, что Август распространит по всей империи мир и благоденствие, восстановит религию в храмах и справедливость в судах, исправит нравы и отомстит за поражения, испытанные Крассом и Антонием в Парфии. Восхищение перед ним некоторых лиц доходило по временам до безумия. Один сенатор, как безумный, бегал по улицам Рима, убеждая всех встречных посвятить себя Августу по испанскому обычаю — иными словами, дать обещание не пережить его.[1]Успех Августа был полным, и легенда об этом успехе превозносила, преображала и обожествляла Августа, как она превозносит, преображает и обожествляет всех лиц и все народы, имевшие успех. Прежний триумвир, запятнанный кровью проскрибированных, неспособный генерал при Филиппах, трусливый адмирал при Скилле, презираемый племянник веллетрийского ростовщика, был теперь в глазах своих современников долгожданным спасителем, который должен был излечить все беды, от которых страдала Италия. Мистические неопределенные порывы к более счастливому и чистому веку и к общему обновлению подготовили во времена революции умы к принятию этой иллюзии и к увлечению ею. В самые мрачные годы гражданской войны гаруспики на основании темного этрусского учения объявили в Риме о начале десятого века и о том, что десять веков являются пределом жизни народа.[2] Сивиллины оракулы, собранные и популяризированные благочестивым Вергилием в его очень распространенной четвертой эклоге, возвещали о наступающем царстве Аполлона, сближая этрусское учение с древней италийской легендой о четвертом веке мира.[3] Посреди революционных гроз многие изучали пифагорейскую философию, и Варрон[4] распространял в Риме учение о том, что души с Елисейских полей периодически возвращаются на землю.[5] К одному учению примыкало другое, равным образом усвоенное Варроном, по которому через каждые четыреста сорок лет душа и тело снова соединяются и мир становится опять таким же, каким он был раньше.[6] Уже тридцать лет жили тщетной надеждой на какое-нибудь счастливое и славное событие, которое разрешило бы все затруднения, и как раз потому, что представления об этом событии были неопределенны и несогласованны, все могли признать его в успехе Августа и убедить себя, что именно он есть то так долгожданное лицо, которое, как скоро скажет Вергилий, должно быть „condere aurea saecula“, т. е. реализовать все смутные надежды, владевшие тогда умами.
5
Вергилий усвоил его в Энеиде, VI, 724 сл. См.: Boissier. La religion romaine d’Auguste aux Antonius, I. Paris, 1892. 274 сл.