Один только человек во всей империи не верил в этот миф об Августе, не доверял ему и почти страшился — и это был сам Август. Пятьдесят лет историки беспрестанно повторяют, что Август потихоньку, с никогда не изменявшей ему энергией, всю свою жизнь работал над тем, чтобы, подобно Цезарю, сосредоточить всю власть в своих руках и облечь в старые республиканские формы, к которым привыкли современники, новую монархию, прочную опору которой он создавал втайне, незаметно ни для кого. Но эта легенда бессмысленна и пользуется так долго доверием только потому, что никто еще не изучил основательно дело и эпоху того, кого так неверно привыкли называть первым римским императором. Хотя трудно через двадцать столетий, зная последующие события, представить себе положение дел в том виде, в каком оно представлялось его современникам, и благодаря этому затруднению, правда, единственному, но зато непреодолимому для большинства историков, так плохо понимают Августа и его странное поведение. В действительности же вполне возможно понять, почему Август должен был страшиться необычайного положения, данного ему судьбой. Если энтузиасты часто позволяют ослепить себя легендой, которую успех создал вокруг них, и кончают тем, что, подобно всем, уверуют в нее, то этот умный эгоист, не имевший ни тщеславия, ни честолюбия, этот ипохондрик, боявшийся внезапных волнений, этот тридцатишестилетний человек, преждевременно состарившийся, этот осторожный счетчик, холодный и боязливый, не строил себе иллюзий. Он хорошо знал, что главным пунктом легенды, основой его величия, поводом к всеобщему оказываемому ему поклонению является огромное заблуждение; он знал, что общество наделяет его почестями, знаками уважения, конституционной и неконституционной властью лишь потому, что с наивным и непобедимым доверием ожидает от него чудес, которых он даже и не пытался произвести, ибо знал всю их невозможность.
Первым из этих чудес было завоевание Парфии. Это было величайшее затруднение, оставленное революцией Августу, как следствие глубоких перемен в порядке управления на Востоке. Битва при Акции устрашила Италию, неожиданно открыв даже наиболее поверхностным умам то, что предусмотрительные умы стали понимать сейчас же после битвы при Филиппах; было очевидно, что Италия слишком невыгодно расположена посреди варварских бедных и ненадежных провинций Запада, слишком раздираема ужасными гражданскими войнами, слишком бедна сама по себе, слишком мала и слишком мало населена для того, чтобы властвовать над восточной частью империи, столь возросшей в последние пятьдесят лет, сперва вследствие завоевания Понта Лукуллом, потом благодаря завоеванию Сирии Помпеем и, наконец, благодаря только что произведенному Августом завоеванию Египта. Беря себе Восток и оставляя Октавиану Запад, Антоний принудил Италию в течение десяти лет чахнуть в бездействии бессильной зрительницей своего быстрого политического и экономического упадка, в то время как сам он мог действовать на неизмеримом пространстве от Парфии до Египта и пытаться завоевать мир по пути, уже проложенному Александром. Антоний и Клеопатра, таким образом, сразу открыли Италии, что эта огромная восточная империя, завоеванная ею в течение двух столетий, могла быть очень легко отнята у нее в один день и что, даже не отделяясь, она своей протяженностью, своим географическим положением, своим богатством и своей древней цивилизацией грозит одержать верх над западной частью, более варварской и бедной, и над самой Италией, расположенной на границе империи, на пороге к варварской Европе. Легенда о желании Клеопатры завоевать Италию и властвовать на Капитолии была, в сущности, народным объяснением восточной опасности. Отсюда и произошел мощный взрыв национального чувства, после Акция низвергнувший в пропасть Антония и принудивший Августа путем завоевания Египта и разрушения царства Птолемеев отомстить за унижения, нанесенные Востоком Риму в гражданской войне. Отсюда также происходили постоянно распространявшиеся слухи о возможном перенесении столицы на восток, живое беспокойство римских патриотов по поводу этой опасности и предупреждение Горация, который в 3-й оде III книги заставляет Юнону в мифе о Трое символизировать борьбу между Римом и Востоком. Отсюда, наконец, произошла огромная популярность, которой пользовалась в этот момент мысль о мщении парфянам. Завоевания одного Египта было мало для римского патриотизма. Опьяненная народной легендой об Акции, изображавшей последнюю войну как великий триумф Рима, обманутая легендой об Августе, которому, по ее мнению, все, даже самые трудные, предприятия должны были удаваться, Италия после завоевания Египта хотела продолжать на Востоке свои репрессии и свое мщение; она мечтала о завоевании Парфии, которое должно было всецело восстановить римский престиж во всей Азии и дать громадную добычу и неизмеримые сокровища, необходимые для реорганизации финансов империи. Поэты постоянно возвещали об отправке легионов в дальние экспедиции, даже для завоевания Индии, и в Италии таким путем развивался интерес к великому проекту Цезаря и Антония.[7]
7
См.: Ног. Car., I, II, 22; I, II, 49; I, XII, 53; I, XXIX, 4; III, П, 3; III, V, 4; III, VIII, 19; Propert II, VII, 13 (если принять поправку Parthis… triuraphis); III, 1, 13 сл.; IV, 1, 15 сл.; IV, 4; V, III, 7. — Эти места доказывают нам, что в данную эпоху все были убеждены в намерении Августа предпринять большую экспедицию на отдаленный Восток, подобно Крассу, Цезарю и Антонию. Это подтверждается фактом, что, когда в конце года Август уехал в Испанию, думали, что он отправился сперва завоевать Британию, а затем и Парфию. Этому мнению Август был обязан большей частью своей популярности и, несмотря на все свое отвращение к такой попытке, не осмеливался опровергать распространявшиеся в народе по этому поводу слухи и позволял циркулировать им, ожидая, когда он будет в состоянии подготовить какое-нибудь дипломатическое соглашение.