Неудача экспедиции в Аравию
Только железный человек мог выполнять такую огромную работу, а Август не был таковым. В июне он снова заболел[190] и остаток года не был более способен ничего делать, кроме как тратить деньги на постройки и празднества. Тем временем Юлий Галл со слабым успехом окончил свою экспедицию в Аравию. Он дошел после трудного похода до главного города сабейцев Мариабы (Сабы), но вовсе не нашел там столь желанных сокровищ и должен был быстро уйти назад с пустыми руками и армией, разреженной болезнями. Ответственными за эту неудачу делали набатеян, а в особенности министров царя Силлея, сопровождавшего Галла и под предлогом помощи изменившего ему. Трудно сказать, соответствует ли это объяснение истине или оно было только выдумкой римлян, чтобы скрыть собственную неудачу.[191] Однако довольно легко можно бы объяснить, почему набатеяне изменили Риму, если они только действительно изменили. Аравия и Египет обе вели торговлю между Средиземным морем, Индией и Китаем; поэтому все аравийские народы имели выгоду препятствовать новому государству, сделавшемуся властелином
Египта, овладеть дорогой на дальний Восток, конкурировавшей с дорогой через Александрию и через Левкокоме и Петру доходившей до Финикии.[192]
Болезнь Августа
Итак, 23 г. начинался плохо, а продолжался еще хуже, хотя эдил Марцелл старался увеселять столицу, давая великолепные празднества при помощи денег своего дяди.[193] Болезнь, которую древние называли чумой и в которой современные писатели видят род тифозной эпидемии, повергла в траур сперва Италию, а затем и Рим; она едва не вызвала политическую катастрофу, когда, после стольких жертв, ею заболел сам Август. В третий раз он заболел, без сомнения, весной и, конечно, ранее июня месяца.[194] Однажды Рим узнал, что Август при смерти и что он уже сделал свои последние распоряжения, составил завещание, передал Пизону, бывшему вместе с ним консулом, все государственные бумаги, в том числе и составленные по его приказанию финансовые списки; что он, наконец, позволил себе рекомендовать сенату и народу в качестве своего преемника Агриппу, но сделал это так скромно, что не мог оскорбить даже самых суровых республиканцев. Он действительно удовольствовался тем, что передал ему свое кольцо и свою печать.[195] Легко представить себе, какое смятение вызвало это известие. Что произойдет, если Август вдруг умрет в сорок лет, оставив все дела в нерешенном виде и республику еще столь слабой? Никто не мог этого предвидеть. Но внезапно увидали появление для спасения республики от угрожающей опасности восточного вольноотпущенника, врача. Август верил в достоинство традиции, когда дело шло о лечении болезней государства, но не тогда, когда дело шло о его здоровье; в этом случае традиционным рецептам знатных римских фамилий он предпочитал греческую науку. Он имел при себе знаменитого медика Антония Музу, бывшего врачом Юбы II, царя Мавритании, и основателем новой медицинской школы. Антоний Муза, когда все считали, что Август уже обречен, вылечил его при помощи холодных ванн.[196] Радость была чрезвычайна, и врач был осыпан почестями. По общественной подписке ему воздвигли статую, помещенную рядом со статуей Эскулапа; сенат назначил ему денежную награду и вписал в список всадников.[197] Но это было еще не все: уважение к Музе отразилось и на всех других врачах; в момент общего энтузиазма сенат вотировал иммунитет, т. е. освобождение от всех налогов и общественных повинностей, всякому занимающемуся медициной в Риме и в Италии,[198] Таким образом, в одно мгновение, одним фактом излечения Августа все, по-видимому, прониклись уважением к медицинской науке греков, к которой еще так недоверчиво относилось столько римлян. Это было новым и одним из самых курьезных доказательств, что в эту эпоху не были прочно привязаны ни к какому чувству: ни к уважению перед древностью, ни к недоверию к новшествам, ни к желанию вернуться к традициям, ни к тенденции ввести в государстве восточную культуру. Не по капризу и не по глупости великие защитники римской традиции ненавидели греческую медицину, называя ее грязной смесью шарлатанства и алчности? Всякая военная аристократия естественно склонна унижать лиц, занимающихся интеллектуальными профессиями, в особенности адвокатов и врачей, которые всегда образуют ядро средних классов, наиболее могущественное по своей культурности, своим связям, своему влиянию, и которые могут впоследствии, когда приобретут могущество, стать на дороге в общественной и частной жизни, в семье и в государстве влиянию военной аристократии, распространять идеи и чувства, несогласные с теми, в ком эта последняя видит идеал жизни. Римская аристократия уже столетия сохраняла за собой монополию адвокатуры и, презирая медицину, оставила ее восточным людям, потому что они были простыми вольноотпущенниками. Но отвращение к этой профессии должно было быть в Риме в этот момент тем живее, что эти восточные вольноотпущенники являлись из отдаленных школ и держались на все взглядов, совершенно отличных от тех, которые укоренились в римской традиции. Каково должно было быть могущество этих людей, если они заставили римлян уверовать, что обладают секретом жизни и смерти? Не было ли древнее недоверие всегда убеждено, что старые рецепты, передаваемые от отца к сыну, стоят более всей греческой медицины? Но вот внезапно один из этих врачей, сделавшись знаменитостью, получает почести, предназначенные для завоевателей и великих дипломатов, и законодатели сразу начинают покровительствовать людям, по отношению к которым до тех пор они высказывали вражду и недоверие.
191
Strabo, XVI, IV, 24; Dio, LIII, 29; Mon. Anc., V, 22–23 (lat.). Адунис Диона, конечно, ошибка, вместо Мариабы.
194
Ibid., 30.— К июню он должен был уже выздороветь, ибо, как мы увидим, отказался от консульства (Sueton. Aug., 81).
195
Дион в двух местах очень ясно говорит нам, что Август не назначил себе преемника: LIII, 30 — διάδοχον μεν ούδένα απέδειξε… и LUI, 31 — ούδένα τηξ άρχης διάδοχον καιαλελοιπώξς ήν. Передача перстня Агриппе была только знаком личного доверия относительно своих частных дел; это, однако, могло быть рекомендацией сенату и народу при выборе его преемника. Во всяком случае достоверны два факта: 1) что не было никакой рекомендации в пользу Марцелла (см. Dio, LIII, 31) и 2) что указание на Агриппу, которое некоторые видели в передаче перстня, было так неопределенно, что, по мнению многих. Август желал уничтожения после своей смерти достоинства принцепса (Dio, LIII, 31). Вполне, во всяком случае, очевидно, что Август очень заботился показать народу, что династический и наследственный принцип совершенно устранен из нового режима.