Смерть Вергилия; «Энеида»
Незадолго до этого, 21 сентября,[375] Вергилий скончался в Брундизии, где он только что высадился и составил завещание, по которому оставил половину своего состояния, полученного им от своих друзей и простиравшегося до 10 миллионов сестерциев, своему сводному брату, четверть — Августу, двенадцатую часть Меценату, а остальное двум своим ученым друзьям, Луцию Барию и Плотию Тукке.[376] Таким образом, всего в пятьдесят два года кроткий поэт георгик и эклог навсегда опустил свою главу на свой неоконченный труд, оставляя только несовершенное собрание удивительных отрывков, еще плохо связанных друг с другом. Он не мог соединить в одно целое столь многочисленные и столь разнообразные материалы, которыми он пользовался при составлении своей поэмы: элемент драматический и элемент символический, латинскую археологию и греческую мифологию, философию и легенду, историю и поэзию. Второстепенные персонажи поэмы, например Дидона и Турн, живы и человечны; но Эней является благочестивым автоматом, нити от которого в руках тех богов, которые уже не человеческие существа, живущие и действующие на гомеровском Олимпе, но еще и не абстрактные символы метафизических религий. Описание пожара Трои — чудо движения и красок, но поэме нехватает эпического вдохновения, потому что все в ней заранее предустановлено: Эней, эта благочестивая кукла, будет победителем, ничего не делая, кроме произнесения скучных речей, а Турн, несмотря на свою храбрость, силу и пылкость, будет побежден, потому что это необходимо для судеб Италии. С историей Дидоны и Энея мы снова вступаем в человеческую область, но сама эта история грубо обрублена, так как этого требовали философские потребности поэмы, заставляющие Энея автоматически уехать, как заставили его приехать и влюбиться в царицу, чтобы оправдать будущие войны между Римом и Карфагеном.
В описании первобытного Лация есть свежесть и почти музыкальная нежность; но это описание невыгодно расположено, будучи вставлено в военную поэму, в которой слишком чувствуется подражание «Илиаде» и которая полна битв, весьма суммарному рассказу о которых не хватает ясности. Чувствуется, что Вергилий никогда не замечал, что он воспроизводит описания, сделанные другими, беря отсюда и оттуда живописные подробности, но не умея сделать целое действительно живым. План поэмы гигантский; он настолько выше плана «Илиады», насколько больше были дела Рима в политике и цивилизации и насколько они превосходили деяния Греции. «Энеида» не просто человеческая драма, подобно ссоре Агамемнона и Ахилла; Вергилий хотел изложить в ней всю философию длинной истории великого народа, вывести в сумеречном видении будущность святого города, властвующего над миром; вдохновленный эпическим величием, его труд старался собрать и оживить в полном жизни рассказе все предания древней умирающей религии. Если бы выполнение соответствовало величию замысла, Вергилий написал бы шедевр всемирной литературы; он превзошел бы Гомера, и Данте не мог бы равняться с ним. К несчастью, как все римские творения, и это, план которого был столь грандиозен, осталось неоконченным. Вергилий сам первый это сознавал и, умирая, завещал Варию и Тукке сжечь свою рукопись. Он не предвидел, чем сделается со столетиями его труд в воображении людей, что мир, сделавшийся христианским, увидит пророческую ясность в этом туманном видении Рима как святого города, которое он рисовал, созерцая прошлое. Десять миллионов сестерциев, данных поэту политической аристократией Рима, пропали: Италия не имела бы столь долго и столь нетерпеливо ожидаемой национальной поэмы, если бы Варий и Тукка, повинуясь приказанию умирающего, сожгли драгоценную рукопись…
Послания Горация
Вергилий, несмотря ни на что, был поэт, достойный зависти: он умирал, пользуясь огромной популярностью, оплакиваемый плененной им Италией, которая ожидала от него образцового произведения уже слишком долго и с чрезмерным доверием, для того чтобы не найти оставленную им поэму, какова бы она ни была, полной возвышенных красот. Если указывали на ее недостатки, то в них винили судьбу, не позволившую художнику окончательно отделать свое творение. Гораций, напротив, недовольный и упавший духом вследствие холодного приема, оказанного его одам, и обеспокоенный упреками пуританской партии, принялся заниматься моральной философией и старался занять место среди тех, кто хотел исправить современные нравы. Он возвратился к сатирическому жанру, но с умом более зрелым и более уравновешенным, с иронией более тонкой и более глубокой и принялся писать «Послания», в которых, говоря о каких-нибудь недавних происшествиях, с фонарем философа прогуливался среди пороков, лжи и противоречий своей эпохи. Но очень часто он шел наугад, следуя капризам своего воображения, своих впечатлений и своего чтения, никогда не принуждая себя следовать пути, проложенному какой-либо доктриной.