— Найди хорошую жаровню.
Тот принёс самую большую, которую ему удалось найти в тюрьме. И тогда он отдаёт ещё один приказ:
— Выложи туда всю эту груду своих стихов и сожги. Я не могу сказать, что они абсолютно бесталанны. Ну, скажем так, что они не совсем бездарные. Но всё, что ты хотел в них сказать, за много лет до тебя сказали другие поэты. Хорошо сказали. Намного лучше, чем это сделал ты. Освободи себя от этого груза. Стань свободен от того, что ты уже написал. И попытайся сказать что-то такое, что ещё до тебя никто не говорил. Да и сказать это надо так, чтобы это зазвучало таким образом, как ещё не звучал ни один стих. Сумеешь?
Это был урок № 3. И заключался он в том, что поэзия всегда была и остаётся ездой в незнаемое.
Как-то у ворот тюрьмы, где он сидел, подрались подростки. Один из них оскорбил служителя тюрьмы. Его задержали. Вечером этот мальчишка нашёл его и признался:
— Я специально подрался, чтобы попасть сюда. Говорят, что ты рисуешь фантастические орнаменты для ковров. Нарисуй мне один. Моя семья никак не может выбраться из нищеты. Но если мы сможем прийти на рынок с абсолютно новым дизайном ковра, то это даст нам всё, о чём мы мечтаем. Помоги.
Он и помог. Хотя все знали, что именно ковровый бизнес обеспечивает его тюремное существование. Ведь порядки в турецких тюрьмах того времени были весьма своеобразными. Относительная свобода заключённых предопределялась тем, что они сами должны были зарабатывать себе на хлеб, на горючее для освещения и обогрева собственных камер, на свою одежду. Именно по этой причине здесь существовали ка меры голых. В них сидели те, у кого не было средств даже на то, чтобы прикрыть свою наготу.
Уроки его матери не прошли даром. Именно живопись спасала его все эти ужасные годы. Она ещё успокаивала, помогала писать стихи, приводить в порядок свои планы на будущее. При этом он рисовал в тюрьме не только портреты и пейзажи, но и создавал новые узоры для ковров. И каждый из них ценился на вес золота. Ковры по его эскизам, абсолютно не похожие на те, что ткали все кругом, пользовались огромным успехом.
Именно поэтому все, кто кормились с его таланта, были предельно возмущены тем, что он просто так, всего лишь за «спасибо», отдал какому-то голодранцу красивейший рисунок нового ковра. Но он не мог поступить иначе. Ведь он же был поэтом. И принципы сочувствия и сострадания не были для него пустым звуком. Именно поэтому уроком № 4 был, конечно, урок гуманизма.
А количество таких уроков, что он давал по жизни, просто зашкаливало. Не все они были услышаны и поняты. Но такова уж была его жизнь. И его судьба. Судьба же его творчества повторяла его собственную. Не каждое его слово доходило до читателя. Никто из его биографов так и не смог в точности установить того, сколько же его стихов было конфисковано, утеряно при переводе из одной тюрьмы в другую, исчезло в архивах людей, которым удавалось передавать из неволи свои рукописи.
Даже когда его слова доходили до читателя, они не всегда были правильно поняты. А ещё на чужбине его постоянно мучила проблема перевода. Уже хорошо освоив русский язык, он всё время будет возмущаться переводами своих стихов, утверждая, что это всё замечательно звучит по-русски, но всё же отличается от того, что он написал по-турецки. Он пытался контролировать переводы своих стихов на русский и французский, но сам прекрасно понимал, что искусство перевода — это вечная, как мир, проблема.
Когда ему оставалось жить совсем немножко, он написал необычное для его творчества стихотворение, в котором предлагал отдать, хотя бы на один день, шар земной детям. Его самого уже не будет в мире живых, когда культовый композитор напишет песню на эти стихи. Он всегда считал, что поэзия в чём-то очень близка к музыке и при переводе чаще всего теряется именно мелодия стиха. Здесь её удалось сохранить. Песню полюбят. Но мало кто будет знать, что она написана на его слова.
Всю свою жизнь он никак не мог смириться с тем, что его пьесы не допускались к постановкам. Бывали и такие случаи, когда показ запрещался сразу же после первого же представления и они под разными предлогами изымались из репертуара. Так было в Стамбуле, так было и в Москве. Страны были разные, а судьба его пьес оставалась одинаковой.
Литературоведы порой комментировали степень влияния на его творчество тех или иных европейских драматургов. Он посмеивался над этим. Все эти знаменитые пьесы были написаны тогда, когда он сидел в тюрьме и был изолирован от культурной жизни даже родной страны. Тех же произведений французских и немецких авторов, которым он якобы подражал, он никогда не видел на сцене, не читал их и даже не по дозревал об их существовании.