Переводить же было интересно прежде всего потому, что у Толстого множество диалогов были написаны по-французски. Этому парадоксу он не переставал удивляться. Просто немыслимо было себе представить, что в стране, которая воевала с Наполеоном, вся знать, даже военная, говорила исключительно по-французски. А роднило их то, что и они, и он знали французский язык гораздо лучше русского.
А ещё он поражался тому, что эта книга была написана практически через полвека после той войны. Но всё же она была. Войн в мире всегда было много. Но книгу об этом написал лишь Толстой. Да ещё и объединил в заглавии столь полярно противоположные друг другу понятия, как «война» и «мир». Почему? Он не знал ответа на этот вопрос, хотя всё время и думал об этом.
Он, наверное, не сошёл с ума во всех этих тюрьмах исключительно потому, что у него было фантастическое чувство юмора. Хотя иногда человек, который имел бы призрачную возможность заглянуть в его камеру, точно бы решил, что он сумасшедший. Только этим можно было объяснить то, что турецкий поэт, сидящий в стамбульской тюрьме, читает русского писателя Зощенко. И смеётся. Таких эпизодов в его тюремной жизни будет немало.
***
За всю свою жизнь он ухитрился трижды посетить страну Советов, не имея официального разрешения ни на въезд, ни на выезд. В первый раз это произошло тогда, когда ему было девятнадцать лет, и он хотел узнать у товарища Ленина, как сделать такую революцию, чтобы крестьяне Анатолии не умирали с голоду. Во время этой поездки была масса незабываемых впечатлений. Разных и всяких. Порой шокирующих.
Поехав туда в первый раз, он был абсолютно уверен в том, что в России уже установлен коммунизм и ликвидированы деньги. Все свободны, все равны, все счастливы и словно братья строят будущее своей страны. Постижение же реалий началось с того, что он воочию увидел голодающих Поволжья. И постепенно проникался осознанием того, что может быть, революцию не так уж и трудно сделать, а вот накормить всех голодных будет очень и очень непросто.
В Москве он поступил в Коммунистический университет трудящихся Востока. Это был самый странный университет в мире. Здесь можно было плохо знать русский язык, абсолютно не понимать «Капитал» Маркса или философию Фейербаха. Всё это были мелочи. Важна была лишь вера. Вера в коммунизм. И он впервые познал, что такое братство людей, свято верующих в то, что коммунизм непременно наступит во всём мире. Если не сегодня, то завтра уж точно. Жизнь показала, что он оказался в конечном счёте никудышным революционером. И ещё худшим коммунистом. Конечно, если оценивать коммунистов по строгим и не всегда до конца ему понятным советским меркам.
Второй раз он поехал в Москву, когда ему было двадцать пять лет. Вот тогда он впервые влюбился в театр, начал писать пьесы и играть в спектаклях. Радовался тому, что стоял рядом с людьми, создающими абсолютно новое искусство. Сполна ощутил всё то, что было связано с разделением культуры на холодную и горячую.
В то время в Москве везде и всюду бушевало разливанное море горячей культуры. Ведь она изначально по своему предназначению была сосредоточена на создании тех необычных явлений и феноменов, которых ранее никогда не было в искусстве. В те годы в Москве было холодно и голодно. Но при всём этом здесь разворачивалось такое пиршество духа, которое было способно предельно насытить человека и заставить его забыть обо всём.
Это был именно тот удивительный авангард, который создавали люди, наделённые огромным талантом. Любовь к такому необыкновенному, безумно пре красному и прямо у него на глазах зарождающемуся театру он пронёс через всю свою жизнь.
В третий раз он бежал в Москву от смерти. Она дышала ему в затылок, а он так хотел жить. Лишь осознав, что только покинув родину, он может спастись, он решился на такой побег. В этот раз из страны Советов он не вернулся. Просто потому, что у него остановилось сердце.
Попав в Москву, он мечтал о том, что вновь окунётся в то пространство авангарда, о котором он грезил все свои тюремные годы. Но он не нашёл даже обломков той горячей культуры, что когда-то так покорила его. В стране уже царил сталинизм, и господствовала холодная культура. Все театры стали похожи друг на друга. И он зло шутил на тему о том, что теперь в них уже нельзя испытать восторг и восхищение, а доступен лишь марксистский оргазм.