Я говорил, что на ум придет, чтобы ее успокоить. Но она принималась реветь пуще прежнего. Я похлопывал ее по ручище, напоминающей толстенную черепаху, каждый палец которой был с лионскую сардельку.
– Ладно, хватит, расстанемся без обиды! Мы же пришли сюда не для того, чтобы ругаться. Это просто глупо. Если бы мы были знакомы, еще куда бы ни шло. А так... Идем, я вас отвезу в город.
Нинетта моментально прекратила свои рыдания. Она поднялась и села на кровати, в сидячем положении она была такого же роста, как и в стоячем. – Альфред мне говорил, что вы займетесь со мной любовью, – заявила она. – Вы же не оставите меня вот так. Вы некрасивый, но привлекательный!
Вот те на! От Сциллы попал к Харибде!
– Но, малышка, любовь – это...
– Что! Вы думаете, что у меня нет чувства?
– О господи, конечно, есть, только я боюсь, что оно для меня слишком велико!
Ее коровьи глаза отвисли на щеки.
– Я вас прошу, – сказала она мне, – я вас прошу, мне так надо отдаться.
– Ладно, раздевайтесь, лапочка, – вздохнув, согласился я, – посмотрим, что можно сделать.
Грудищи у нее были, как капот у джипа, – два колоссальных подойника с сосками с селекционную грушу. Но мне было интересно взглянуть на ее рубец. А чего, я сюда за этим и пришел, да и за бунгалу было заплачено.
– Покажи мне твою кис-киску, – чирикаю я, как воробышек, но не потому что мне нравится сюсюкать, а по причине, что я хотел пощадить целомудрие молодой девственности.
– Я боюсь.
– Иначе нельзя, если ты хочешь, чтобы я тебя немножко предпринял, розочка моя.
Какие окорока! Каждая ляжка была с поросенка. Лично на меня это произвело – такие объемистые объемы. Я провел по ним ладонью – кожа была в пупырышках.
– Теперь, козочка, «опен задок», открой дверь, как говорят бритиши, – настойчиво говорю я, покрывая бешеными поцелуями пупыристые ляжки, как бы приручая ее.
Согнутой в локте рукой она стыдливо прикрыла глаза. И только после этого стала раздвигать их, свои чудовищные окорока, они расходились, как два вола в упряжке, когда с них сняли ярмо, – каждый в свою сторону. О, ля! О, ля, ля! Вперед, господа пещерные спелеолухи! Я оказался как на другой планете. Еще не открытой. Я не удержался и присвистнул. Свист – это инстинкт страха. Потому что понять ничего было нельзя с первого взгляда. Какие-то головокружительные обрывы, долины, – как Колорадо с воздуха, – и джунгли, особенно джунгли, непроходимые, перевитые гирляндами, как на карнавале, и потом странные аллеи, ведущие в никуда, причудливые тропинки, петляющие как бы между бамбуками. Ее мохнатка была как регион. Да, регион. Звездища такого размера, увеличенная как на афише, от этого может возникнуть головокружение. Мне казалось, что если я сейчас заговорю громко, то расщелина Нинетты мне тут же будет вторить эхом. Но самое ошеломляющее в ней была, если можно так сказать, таинственность (неизведанность). Будто это была не половая щель, а амбразура, из которой вот-вот по тебе откроют огонь. Как те тропические цветы-убийцы, которые захватывают своими лепестками животных и пожирают их. Из нее, из этой расщелины, веяло опасностью. У меня возникало беспокойство. Я боялся нырять туда. Даже погладить не решался. Мне казалось, что она проглотит мою руку, глум-глум – и все! Откусит ее по запястье, как здоровенным секатором.
– Ну, сделайте же мне что-нибудь, – умоляюще вздыхала Нинетта. – Пожалуйста, сделайте мне что-нибудь!
Так ей было невтерпеж. Так ей хотелось, этой бедняжке великанше.
– Ну, конечно, конечно, малышка, сейчас сделаю, не премину, – успокаивал я ее обещаниями.
Но мне нечем было делать. А сам не знал, как к ней подступиться. Слониха заерзала. И стала просить, жестикулируя своим седалищем, но вдохновение у меня от него не поднималось. Когда девчонка бьется в лихорадке чувств, а твой артист опустил занавес, двух решений быть не может – языком! Отлично, сейчас я исполню этой бесстыдной девахе тирольский танец на ее духовой трубе. Песню ветра в колосьях пшеницы, растущей по краям ее половой борозды. Песню золотой пшеницы в ее дикой гриве. Ну, мистер Кусто, ныряй! И стал я пахать. Лобок у нее был, как головка наковальни. На ее смертоносных склонах можно было проводить соревнования по гигантскому слалому. Тут, чтобы придать себе смелости и расположения духа, я сам себе говорю, что во все времена мужик находил выход из положения. Еще до рождества Христова крестоносцы брали с собой в поход сушеное мясо. А потом Ален Бомбар, как мудак, на своем плоту пересек Атлантику, чтобы доказать себе, что лучше салата из водорослей нет ничего вкуснее на свете. И я подумал: «Сейчас я ее пошершавлю, эту великаншу». Я буду единственным, кто на это решился. Об этом в книжках по истории не напишут, но я это сделаю, черт возьми! И, возбудившись от этих мыслей, я принимаюсь скрести трюм. Как я ее хлебал, эту Нинетту, по высшему классу. Да и было что хлебать! Вкуснятина. И столько всего. Только успевай. Как на пикнике. Она умирала от счастья, эта толстая скотина. В ней взыграло ретивое. Это ни с чем не сравнить – когда тебя забирает. Удовольствие не насморк, его подцеплешь быстрее.