— Ты про мою машину лучше молчи! — закричал Джек. — И чтоб завтра же утром здесь и духу не было этой паршивой птицы, а не то убирайся отсюда сам!
Элис потянула его за руку.
— Джек…
— Заткнись! Надоели мне его пышные слова. Воображает, что раз он когда–то был космонавтом, так мы ему в подметки не годимся. Задирает перед нами нос оттого, что мы живем на Земле. — Джек повернулся лицом к Хаббарду и продолжал, тыча в него пальцем: — Ну хорошо, скажи мне, раз уж ты такой умник! Долго бы, по–твоему, просуществовали космонавты, если бы не было нас, которые ходят по земле и потребляют и используют все, что вы привозите с этих проклятых планет? Не будь потребителя, во всем небе не летал бы ни один корабль. Цивилизации, и той бы не было!
Хаббард смерил его долгим взглядом. Потом встал из–за стола и произнес то самое слово, которое он обещал себе никогда не бросать в лицо прикованному к Земле смертному — самое страшное ругательство в языке космонавтов, сокровенный смысл которого непостижим для тупых подслеповатых тварей, ползающих по дну океана…
— Краб! — сказал он и вышел из комнаты.
Когда он поднялся по лестнице, руки его все еще дрожали. Он помедлил перед своей дверью, пока дрожь не унялась. Не надо Мистеру Китсу видеть, как он подавлен.
Он поймал себя на этой мысли и задумался. Не следует чересчур очеловечивать животных. Хоть и кажется, что в Мистере Китсе много человеческого, он всего лишь птица. Он может разговаривать, и у него есть характер и свои симпатии и антипатии, но все–таки он не человек.
Ну а Джек разве человек?
А Элис?
А их дети?
Н‑ну… разумеется.
Почему же тогда он предпочитает общество Мистера Китса?
Потому что Элис, Джек и их дети живут в другом мире, в мире, который Хаббард давным–давно покинул и в который уже не в силах вернуться. Мистер Китс тоже не принадлежит к тому миру. Он тоже отверженный, и с ним возможно то, в чем больше всего нуждается человек, — общение.
И он весит всего каких–то тридцать пять граммов… Хаббард как раз вставлял новый ключ в новый замок, когда мысль эта пришла ему в голову и словно прозрачным ледяным вином омыла его душу. Руки его вдруг снова задрожали.
Но теперь, это было уже неважно.
— Садись, Хаб, — сказал Маккафри. — Тысячу лет тебя не видел.
Хаббард так долго шел по космодрому и так долго ждал в переполненной приемной, в глубине которой холодно мерцало матовое стекло двери, что уже не чувствовал прежней уверенности. Но ведь Маккафри старый друг. Кто же его поймет, если не Маккафри? Кто еще ему поможет?
Хаббард сел.
— Не стану отнимать у тебя время на пустые разговоры, Мак, — сказал он. — Я хочу снова летать.
В руке у Маккафри был зажат карандаш. Рука опустилась, и острый кончик карандаша дробно, отрывисто застучал по столу.
— Наверно, незачем напоминать, что тебе уже сорок пять, и самообладание изменяло тебе много раз, больше, чем допускают правила, и что, если ты полетишь и оно снова тебе изменит, ты лишишься жизни, а я — работы.
— Да, об этом напоминать незачем, — сказал Хаббард, — ты знаешь меня двадцать лет, Мак. Неужели ты думаешь, я просил бы разрешения лететь, если бы не был твердо уверен, что справлюсь?
Маккафри поднял карандаш, снова опустил. Острый его кончик застыл, уткнувшись в одну точку, а в ушах все еще звучало озабоченное постукивание.
— А откуда у тебя такая уверенность?
— Если самообладание мне не изменит, я скажу тебе, когда вернусь. А если изменит, ты скажешь, что я украл корабль. Тебе это нетрудно уладить.
— Все нетрудно… только ведь меня совесть заест.
— А когда ты сейчас смотришь на меня, твоя совесть молчит?
Карандаш снова застучал по столу. Тук–тук–тук… тук–тук…
— Говорят, у тебя есть акции «Межзвездных сообщений», Мак, ты вложил в это дело капитал.
Тук–тук–тук… тук–тук…
— Я оставил на «Межзвездных» кусок души. Значит, ты вложил капитал и в меня.
Тук–тук–тук… тук–тук…
— Я знаю, что доход или убыток может зависеть от каких–нибудь ста или двухсот фунтов. Я не виню тебя, Мак. И я знаю, пилоты — товар дешевый. Чтобы научиться нажимать на кнопки, много времени не требуется. Но все равно, подумай, сколько денег сэкономят «Межзвездные», если пилот сумеет прослужить не двадцать лет, а сорок.
— Ты в первую же минуту сможешь сказать, не ошибся ли, — задумчиво сказал Маккафри. — Как только вынырнешь на поверхность.
— Верно. В первые же пять минут мне все станет ясно. А через полчаса узнаешь и ты.