Он же каким-то странным, непостижимым зрением видел все; видел напряженными, несущимися по кругу тревожными глазами даже то, что в обычные дни навсегда ускользнуло бы от его цепляющегося за подробности взора.
Вот не к месту усмехающийся Рысаков в кургузой шапке до бровей, вот Соня с белым платочком у покрасневшего носика, вот Гриневицкий (ласковое прозвище: Котик) прощально кивает головой, вот Вера Фигнер нервно кружит у памятника Екатерине Великой, вот по улице бежит Исаев: Царь не проедет мимо сырной лавки, не проедет. Значит — снаряды. И пускай в их силу не верит даже сам Техник. Соня верит. Стало быть, или сегодня, или никогда.
И бубнит, бубнит сипловато Кибальчич: «Помните же: метательные мины взрываются при бросании от удара. Сообщение огня в снаряд устроено так: к дну припаяна гайка, в которую ввинчена латунная трубка. Трубка имеет посредине уширение и верхним концом укрепляется жестяной планочкой в задержке. В латунную трубку вставляется стеклянная трубочка, наполненная серной кислотой. Внутренняя поверхность латунной трубки спудрена смесью антимония и бертолетовой соли.»
И усталый царский голос: «Что вам нужно от меня, безбожники?»
Тигрыч шел и никак не мог вспомнить, где он оставил образок Святителя Митрофана Воронежского, подаренного мамой? На Подольской? В Троицком переулке? На Невском или Вознесенском? А может, у брата Володи? Кажется, да. Почему он подумал сейчас о крохотной иконке? Ответа не было.
Лев равнодушно прошел мимо слащавых, академически прилизанных «Поцелуйных обрядов» и «Боярских свадеб». Остановился у «Аленушки» какого-то Васнецова — не то из Вологды, не то из Вятки. Да и остановился потому лишь, что сам автор — сутуловатый молодой человек с темной бородкой — рассказывал о картине зрителям и репортерам. Понятно, о красоте человека из народа, о тоске, одиночестве и русской печали, о сказках его, о темном омуте с неизъяснимыми тайнами, в который всматривается девушка, но не по силам ей пока изведать сокровенность собственной души.
«Эх, брат, — пронеслось в голове, — тебя бы с картиной в то шальное лето, когда все в народ пошли. Запоздал немного. А ведь в народники бы записали. Молились бы. Жаль, все напрасно.»
Он поймал на себе мгновенно-острый взгляд художника; тот, показалось, улыбнулся ему. Широко улыбнулся, словно уже предвидел многолетнюю верную дружбу, заранее открываясь ей — просто и радостно. Впрочем, это случится еще не скоро, в другой жизни, совсем в другой. И в жизни той Виктор Михайлович Васнецов, близоруко щурясь цепкими глазами, тонким пером будет рисовать, придумывать новый шрифт, особый, выразительный — специально для книги «Монархическая государственность», которую за пять трудных лет напишет он, Лев Тихомиров.
Напишет? Да неужто такое приснится в самом кошмери- ческом сне? Приснится ему, нынешнему Тигрычу? Идеологу, умственной силе «Народной Воли», партии, насмерть сцепившейся с самодержавием. Ловкому наблюдателю за выездами Царя, опытному конспиратору, умеющему стрелять из- под руки и уходить сквозными дворами при малейшей опасности.
А опасность была. Она возникла рядом: это он почувствовал кожей. Оглянулся: прямо на него шел чернявый бонвиван Петенька Рачковский, бывший радикал, теперь — агент охранки, разоблаченный Капелькиным. «Ага, значит, вернулся из Вильно? Больше не боишься нас? Или. Или понял, что организация дышит на ладан? Подлец.» — задохнулся на миг от гнева. Но гнев — враг конспирации. Взял себя в руки, шагнул за колонну, и дальше — беззаботно и одновременно стремительно — пошел кружить по залам. И вдруг остановился, как вкопанный: в лицо полыхнула картина—«Утро стрелецкой казни». «Суриков, Суриков. Из Сибири.» — пронеслось в тревожном воздухе.
Собственно, казни еще не было. Но было что-то страшнее, смертельнее, чем сама смерть — предчувствие гибели, крови. И этот волчий взгляд рыжебородого стрельца, скрестившийся с царским взглядом: злой, непокорный бунтарь и хмурый Петр I, древняя молитвенная Русь и вздыбивший страну реформатор, окруженный иностранцами.
«Как сильно. И что за люди. Русский народ. И они идут на смерть без колебаний, — запульсировало в горячей голове. — А мы? Мы тоже. На смерть. Но теперь все наоборот. Да-да! Тогда Царь хотел, чтоб в России было как в Европе. Народ противился, стрельцы взбунтовались. Петр был революционером на троне. Так? А нынче мы хотим как в Европе: конституция, парламент, республика. А народ? Не знаю. Кравчинский, Михайлов, князь Кропоткин брали заграничные деньги — на революцию. Выходит, теперь мы с иностранцами? Да нет же, нет! Пора уходить. Если сегодня Перовская. Если сегодня все случится. И эта картина. Казнь. Какая страшная связь.»