Толпа у суриковского полотна становилась все гуще. Тигрыч с усилием оторвал взор от готового умереть стрельца, попятился, наступил кому-то на ногу, извинился. И тут дрогнули, зазвенели стекла в высоких оконных рамах. В зале повисла тишина, сквозь которую пробился надтреснутый голос:
— Господа, это. Это динамит. Возможно, новое покушение.
Публика вдруг отшатнулась от картины. Толпа увлекла за собой и Тихомирова. Когда он был в дверях, раздался еще один удар — далекий, тоскливо отозвавшийся в сердце.
Он еще долго бродил по городу. Заглянул в карточный клуб: уж сюда-то наверняка сходятся все слухи. Большая часть гостей была занята игрой, будто бы ничего не случилось. Тиг- рыч выпил водки в буфете и — о чудо! — водка, пожалуй, впервые подействовала на него. Подсел к игрокам, спросил развязно, почти зло:
— И что же?.. Взорвали?
— Тяжело ранен. Три в червях. Увезен к себе. Два без козырей, — коротко бросил господин с седым бобриком, сладко затягиваясь сигарой.
Царя увезли в санях полицмейстера Дворжецкого. Страшное совпадение: сани стремительно нес знаменитый конь
Варвар, когда-то умчавший от жандармской погони князя Кропоткина, Сергея Кравчинского, а затем плененный и поставленный на государеву службу.
На многолюдной Дворцовой Лев посмотрел на часы: 3.35 пополудни. Он поднял глаза на флагшток Зимнего и увидел, как медленно спускается императорский штандарт, оповещая о кончине Александра II.
Все. Охота на деспота окончена. Почти 18-месячная охота. Приговор Исполкома приведен в исполнение. «Народная Воля» слов на ветер не бросает.
В тот вечер он не пошел на конспиративную квартиру у Вознесенского моста. Признаться, не хотелось встречаться с Соней, видеть синий победный пламень в ее торжествующих глазах: «Видишь, видишь, мы отомстили! Я отомстила. А ты.»
Перовская, конечно, ждет уличных волнений, неповиновения правительству, да что там — возможно, немедленной революции. И другие тоже ждут. Когда еще наступит более подходящий момент — междуцарствие? И кто же поведет восставших, как не доказавшая свое первенство грозная «Народная Воля»?
Но ничего подобного не происходило в тот ветреный вечер. Тигрыч дотемна толкался среди тысяч горожан, заполнивших площадь и улицы. Тут были рабочие, ремесленники, торговцы, мелкие чиновники, кухарки и прачки, крестьяне из ближних деревень, юные офицеры, извозчики в синих кафтанах с белыми номерами на спинах, гимназисты, учителя. И с каждым шагом, с каждым взглядом, пойманным им в огромной толпе, ему становилось ясно, что народного беспорядка, этого чаемого социалистами немедленного последствия катастрофы, не будет. Съезжались марш-маршем отряды казаков, но совершенно напрасно: переполненные скорбью люди сами были охраной и опорой полнейшего порядка.
Тигрыча отнесло, прижало почти к лошадям. Он услышал простуженный голос рябоватого хорунжего:
— Вот сказали бы: это народ Государя убил — пошли бы на народ, все вдребезги бы разнесли! Ни друзей, ни родичей не пожалели бы, все в прах конями б растоптали.
— А отца родного? А мамку? — отозвался ломкий молодой голос.
— Да кто уж там разбирать станет! — со всхлипом отрубил хорунжий. — Потому как Царь, коего любили и обожали. Помазанник. И волю народу дал.
Кто-то с силой дернул Льва за рукав.
— Скубент? А ну-ка давай туда, к штабу! — потянул за собой рыжебородый мужик в картузе, сильно смахивающий на стрельца с картины.
Но другой мужик в овчинном полушубке нараспашку выручил Тигрыча:
— Пусти, Проша, староват он для скубента. Вон стоят, лыбятся. Их бери за шкирку..
Освобожденный Тихомиров снова поплыл в толпе. Негодование к преступлению, ужас от пролитой августейшей крови, сострадание к убиенному монарху—вот чем дышала она, и это скорбное дыхание Лев ощущал почти физически. Малейший проблеск сочувствия к злодеянию, да что там — просто равнодушие к общерусской беде, все это мгновенно и чутко схватывалось людьми, толкало их к мести, к сиюминутной расправе. Но и расправа была другой—никого не терзали, не били в юшку распластанного на мостовой. Тигрыч видел, как мимо тащили к полиции всякого подозрительного, и во дворе Главного штаба сам собой образовался приемный пост, охраняемый добровольцами. Не было яростных криков, никто не давал волю чувствам — насколько они были глубоки и сильны.
«Народный порядок. Народная самоорганизация перед лицом несчастья. Вот ведь оно!» — выбрался Тигрыч на Невский проспект.